Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Конец общине, — пробормотал Матвей.

Он сидел рядом со мной и со священником, который по-прежнему корчился, лежа на земле и слабо стонал. Потом обернулся ко мне.

— Помоги мне оттащить его, — сказал он. — Крыша горит. Как бы нас не задело.

Я подхватил отца Лазаря подмышки — поднялся ветер и раздувал пламя; оно вот-вот грозило перекинуться на остальные постройки, чудом уцелевшие после того, как содрогнулась земля. Трава на краю поляны была прохладной — мы опустили туда святого отца и уселись сами. Делать, если честно, было нечего — ловить обезумевших людей никто бы не рискнул.

— О чем он тут говорил, Матвей? — спросил я, — Что ему примерещилось?

Тот покачал головой.

— Не знаю… святые отцы видят больше остальных. Может быть, он и впрямь видел что-то… и растолковал это на свой лад. Страшную же смерть сулил он своей пастве.

Я поглядел на отца Лазаря. Тот беспокойно пошевелился, пробормотал — Огонь, огонь! — и снова впал в беспамятство.

— Вторая община за лето, — сказал Матвей. — Как ты думаешь, надолго ли нас хватит? Даже привычная пища и то вызывает умопомешательство — пусть один урожай зерна на десять… а когда-то — один на сто… а еще раньше — один на тысячу… Настанет день, когда на всем побережье не останется ни одного человека. Ни одного прежнего человека. И день этот не за горами.

— Смерть — вот истинный удел человека, — неожиданно отчетливо произнес отец Лазарь, — смерть, а не вот это…

— Да, да — успокаивающе произнес Матвей. Так говорят с маленькими детьми или со слабоумными. Потом повернулся ко мне.

— Иногда я думаю, — сказал он, — что нас съедает изнутри наш собственный страх. Он так долго копился… поколение за поколением… что этот мир сводит нас с ума только потому, что существует.

Я поглядел на отца Лазаря. Он лежал, закрыв глаза, лицо его расслабилось — теперь на нём не было ни ярости, ни величия — обычное человеческое лицо… только очень усталое…

— Зачем он сделал это, Матвей?

— Как ни странно, я думаю… из жалости. Возможно, ему было так жалко людей, что он не в силах был стерпеть. Решил уничтожить все сразу, единым ударом, чтобы не мучить себя. Себялюбие, в общем-то. Ты хочешь тут остаться?

Я огляделся. Молельный дом уже прогорел — от него осталась лишь груда дымящихся развалин и люди, в дыму больше похожие на смутные тени, потерянно бродили по пепелищу.

— Я думаю, тут обойдутся без нас, — сказал он. Они вскорости придут в себя и будут гадать, что же стряслось. Так всегда бывает. Пошли.

— А отец Лазарь? Что будет с ним?

— Убить его они не посмеют. Ведь он все еще святой отец. Наверное, приговорят к изгнанию. Возможно… окажется, что все это не так уж и страшно.

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, он сам узнает, что происходит с людьми там, в лесу…

Он поднялся.

— Сейчас, пока они не в себе, здесь оставаться опасно, — сказал он. — Им может померещиться всякая нечисть, и тогда мы просто не сможем отбиться, особенно если они навалятся всем скопом. Лучше переждать где-нибудь. Я хочу спуститься вниз — поглядеть, что там делается.

— Море все съело.

— Может, что-нибудь все-таки осталось. Потом, там есть на что посмотреть — такие волны, как та, что прошла вчера, выбрасывают на берег самых разных тварей. В любом случае это лучше, чем оставаться здесь. С утра и поглядим. А заночевать можно на побережье.

Я пошел за ним — больше мне ничего не оставалось. За спиной по-прежнему гудел гонг — горько, отчаянно… Кто-то продолжал колотить в него с тем упорством, которое свойственно безумцам.

Вниз от летних домов ведёт дорога — ночью, понятное дело, никто по ней не ходил и не ездил, но я знал, что она достаточно широкая, чтобы пропустить подводы, груженые скарбом, так что два человека даже в ночи могли пройти по ней, не боясь заблудиться. И мы уже прошли так несколько лиг, когда я вдруг понял, что дорога тоже изменилась — деревья обступили ее со всех сторон, стиснули, пока она не превратилась в узенькую тропку. Теперь по обе ее стороны стояла черная стена старших деревьев — обычно — то они не бегают с места на место, подобно молодой поросли, которая так и норовит вылезти поближе к жилью, чтобы найти себе место получше, где вдосталь тепла и света. Но сейчас на них что-то нашло, на эти деревья.

Я сказал:

— Гляди, Матвей, они съели тропу.

— Может, это из-за того пожара, — сказал Матвей, — кому нравится, когда напускают огонь? Вот они и сорвались с мест.

— А я думал, лес сгорел…

— Его не так-то просто сжечь. Может, — добавил он, — на место тех, сгоревших, пришли дикие деревья, из самой глуши. Они не такие спокойные, как наши.

— Они на нас злятся, как ты думаешь?

Я сразу представил, как дикие деревья хватают нас своими руками-ветками и поднимают вверх, и терзают беззащитную плоть.

— Большей частью, — сказал он, — деревьям нет дела для людей. До отдельных людей, во всяком случае. Они нас не тронут. Ты боишься?

Я, разумеется, боялся, но сказал, что нет, не боюсь.

Тропка все сужалась, а лес стоял по обе ее стороны, как черная стена, и меня взяло сомнение.

— А ты уверен, что это та тропа, Матвей? Куда они нас ведут?

— Ну, так найди другую, — раздраженно ответил он.

— Может, зажечь огонь?

Кресало у меня было с собой, понятное дело, но вообще — то про огонь после всего, что случилось, мне было и думать тошно. Матвею, вроде, тоже.

Он сказал:

— Этого еще не хватало. Ты и впрямь хочешь, чтобы они разорвали нас на части?

— Может, вернуться?

Он молча пожал плечами.

Я на всякий случай обернулся — не крадется ли за нами кто — порождение леса, так и не простившее людям недавней обиды.

— Матвей, — сказал я, — ты только погляди!

Тропы больше не было.

Она смыкалась у нас за спиной — по мере того, как мы продвигались к берегу, лес затягивал свои раны, молча и непримиримо выталкивая людское племя.

Мы оказались небольшой поляне — лес теперь окружал нас со всех сторон.

Я озирался, пытаясь разобрать, где мы находимся — ничего нельзя было понять.

Стволы во мраке чуть светились — иначе я вообще ничего бы не увидел.

— И что теперь, Матвей? — спросил я.

— Пойдем напрямик. — Сказал он, — через лес.

— Куда? В какую сторону?

— Море должно быть где-то поблизости, — ответил он, — погоди.

Мы замерли, прислушиваясь, но вместо шума волн, я услышал откуда-то издалека знакомый голос.

— Люк! — звал он тихо и печально, — Люк!

Я вцепился Матвею в руку.

— Это она! Она там, в лесу, совсем одна! Ей страшно!

— Ты так думаешь? — спросил он.

Я почти не мог разглядеть его лица.

— Люк, — тихо сказал голос откуда-то из тьмы, — Это ты?

Я выпустил руку Матвея, и, отбежав к темным стволам, крикнул: