Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

Потом она вновь обратила серебряные глаза ко мне и кивнула.

— Регистрация есть?

Я протянул ей платиновую карту; в ультрафиолете засветился зеленоватый шарик.

— Это мой, — сказал я, — моя виза. А вот это, поменьше, пурпурное — его. Аргуса.

За моей спиной в панорамном квазиокне восходила Земля. Я понял это потому, что стал отбрасывать еще одну тень.

— Капитан сказал, надо намордник, — сказала она, возвращая карту, — обязательно.

— Но это же не собака!

— Тем более.

Я пожал плечами. Ничего такого я не предусмотрел. Впрочем, по уставу форма моя предполагала ремень, абсолютно бесполезный и чисто декоративный. Я сделал из него петлю и захлестнул ей морду аргуса. Тот укоризненно отвернулся, но стерпел.

— Он слепой! — пораженно воскликнула стюардесса.

— Да.

— Я хочу сказать… у него же вообще нет глаз!

— Ну да, — согласился я.

— Почему же их тогда…

Потому что они видят больше, чем ты, хотел сказать я, потому что их зрение иное, оно простирается в глубь силовых полей, там, где человек слеп и беспомощен…

Но вместо этого я пожал плечами.

— Проходите в передний конец салона, — сказала она, — там места для пассажиров с животными.

С каких это пор в лунных модулях разрешается перевозить животных?

Я сел в переднее кресло — между ним и стеной было незначительное свободное пространство, где аргус смог уместиться. Он лег, положив голову на лапы, ременная петля стягивала челюсти.

Салон стал постепенно заполняться пассажирами. Рядом со мной села молодая женщина, явно из лунных туристов, иными словами, очень состоятельная. На руках она держала крохотную собачку — плоская морда и глаза-блюдца…

Хозяйка поерзала, устраиваясь в кресле.

— Кто это у вас? — спросила она.

— Аргус.

Она напряглась.

— Это не опасно?

Уже нет, подумал я, все, что он мог сделать, он уже сделал.

А вслух сказал:

— Что вы, что вы… Он никого не обидит.

— Тогда почему же он в наморднике?

— Такие правила.

Ее-то собака была без намордника, впрочем, она ведь такая маленькая.

Она, кажется, успокоилась.

— А вы ныряльщик, да?

На ее веках, когда она прикрывала глаза, распахивала лиловые крылья голографическая бабочка. Я никогда особо не любил бабочек, поэтому старался на нее не смотреть.

— Да. Бывший.

— Надолго к нам?

— Еще не знаю. Как получится.

Собака у нее на руках часто-часто задышала, вывалив язычок. Только поэтому, да еще по чуть заметной вибрации, волной пробежавшей вдоль позвоночника, я понял, что мы летим. Никакой перегрузки, ничего… С тех пор, как я был здесь последний раз, технологии здорово продвинулись.

Свет замерцал и стал черным. Глупое словосочетание — черный цвет, но я всегда именно так его и ощущал. Внутри этой черноты парили ряды светящихся коконов — каждый пассажир распространял вокруг себя слабые поля. Впереди раскрылся гигантский лиловый цветок с черной сердцевиной, и в нее, в эту сердцевину, нацелился нос корабля.

Они протянули червоточину даже здесь, на внутренней трассе, между Землей и Луной… Просто так, для туристов!

Я взглянул на соседку; светящийся птичий скелетик, окруженный топорщащимся пухом собственных биологических полей, собака у нее на руках — скелетик поменьше, в том месте, где силовые поля двух организмов соприкасались, пух, казалось, примялся. Корабль вынырнул уже на околоземной орбите; я моргнул, приводя зрение, а с ним и окружающий мир в норму. Соседка деловито разглядывала себя в корректирующем зеркальце, легко прикасаясь к отражению то там, то тут. Потом вновь обернулась ко мне.

— Что вы делаете сегодня вечером?

В этот миг раздалось дружное «ах!», стенки стали прозрачными, в панорамных квазиокнах я увидел Землю, вернее, Северное ее полушарие, бугрившееся морщинистой водной поверхностью, города светились, как груды рассыпанных углей… Странное сравнение, я никогда не видел рассыпанных углей. Должно быть, читал когда-то.

Аргус пошевелился рядом с моей ногой.

— Да? — переспросил я, я помнил, что она спросила меня о чем-то, но не помнил о чем.

— Что вы делаете сегодня вечером? — повторила она с еле заметным оттенком раздражения в голосе.

Она, видимо, была в свободном полете — из тех, кто все время гонится за новыми ощущениями… Вряд ли ее интересовали мои скромные сбережения. Скорее окружающий ныряльщиков романтический ореол.

— Меня ждет невеста, — сказал я.

Вокзальный терминал был огромен; в первый момент я растерялся. Аргус по-прежнему жался к моей ноге. Ему было неуютно. Я подумал, может, на самом деле это мне неуютно, а он чувствует…

Вокруг деловито сновали люди, сотни людей… Я забыл, что их может быть так много. Крикливые. Ярко одетые. И все — без биозащиты.

В центре зала возвышался памятник. Человек в летном комбинезоне положил руку на холку массивного зверя с тяжелой головой.

На постаменте выгравирована надпись.

Я догадывался, что там написано: что-нибудь очень пафосное, отчего у меня уже сейчас начали гореть уши. Я отошел в тень, чтобы оказаться как можно дальше от глупого памятника.

И тут же отозвалась моя «болтушка».

— Да?

Это она, подумал я, больше звонить некому.

— Это ты? — голос был тоненький и зудел в ухе, точно комариный. — Я у колонны.

— У какой колонны?

— У «Сайко»…

Миг спустя я сообразил, что «Сайко» — это какой-то новомодный энергетический коктейль, а колонна на самом деле имитировала огромную, причудливой формы бутылку. Еще через миг я увидел ее.

Я ее узнал, и это было уже хорошо; известно, что невесты по переписке часто подправляют свои видео, желая выглядеть получше. Но она была именно такая, какой я ее себе представлял, хрупкая, светловолосая, с тонкой талией и пышной — уж не знаю, насколько природной, — грудью.

Я понял, что не знаю, что сказать.

Когда стоишь на вахте, предоставив автоматам невидимыми щупальцами обшаривать пространство в поисках новой червоточины, время тянется и тянется. И почему-то находится много слов: о городе моего детства; о базовой школе; о летном училище; о том, как я прошел аргус-тест; как радовался — профессия ныряльщика считалась самой почетной, самой романтичной… Я в детстве мечтал о собаке, а аргус — это же гораздо лучше собаки. Потому что, в отличие от собаки, это на всю жизнь.

И еще я слышал, что человек с аргусом больше не одинок.

Они врали.

Она тоже рассказывала о детстве, о том, как не ладила с отцом, о том, как это сначала было интересно — заниматься дизайном тканей, как ей одиноко, и о том, что она хочет серьезных отношений, а нет подходящего человека…

Сейчас я сообразил, что ничего особенного она, в общем-то, не говорила.

Да и я тоже.

Она узнала меня и сделала неуверенный шаг навстречу. Потом увидела аргуса.