Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

И пахнет повсюду… кровью пахнет.

— Листик, — говорит Ганка сухими губами, — что же это, Листик? Куда ты меня привел?

И сверкают в полутьме глаза ее эльфенка — зеленые болотца, куда провалилась она, Ганка, навсегда провалилась.

— Обманул я тебя, Ганка, — признается Листик и голову повесил, а глазами все стреляет туда-сюда, — обманул тебя… Потому что есть тролль. Пришел с гор. Разворошил землянку, ревел, крушил все. Я еле убежал, Ганка. И могилу Федорину он разрыл. И козочку мою убил, Ганка, убил тролль мою козочку. Как я теперь жить тут буду? Как Федора со мной разговаривать будет? Откуда ей приходить? И козочку жалко, ох как жалко, Ганка. Обманом я тебя сюда выманил, Ганка.

— Зачем? — спрашивает Ганка тихо.

Ох, Ганка, не лежать тебе с эльфенком на листьях папоротника, не жить в землянке. Не нужна ты эльфенку. На смерть тебя выманил проклятый эльфенок.

Эльфенок выпрямился, тощий, бледный, волосы точно золотая лисья шкурка.

— Я должен убить тролля. Помнишь, мне снилось, Ганка? Помнишь? Кто-то большой, страшный… Помнишь мой сон? Я потом столько раз пытался посмотреть его дальше — и не смог. Теперь понял — это же был тролль, Ганка. Помоги мне, Ганка. Мне самому не справиться.

— Как? Как помочь? — еще тише, совсем уж шепотом.

— Он тебя не тронет, Ганка. Ты девица. Тролль любит таких, как ты. Он ледяных девок в пещерах прячет, никого к ним не подпускает, сам с ними играет. Он и тебя захочет украсть, Ганка. Улыбнись ему… Он пойдет за тобой. Пойдет, куда я скажу.

Ганка молчит. Потом быстро-быстро кивает. Теперь одна надежда на эльфенка, на предателя. Зачем, ах, зачем она с ним связалась — говорила ведь матуся, нельзя играть с лесными созданиями, и отец Маркиан говорил.

Она поднимает голову, вновь забрасывает косу за плечо и улыбается.

И видит глаза тролля вверху — желтые, страшные.

Ох, какой он страшный, этот тролль — словно корявое дерево, огромное, поросшее мхом, руки-ветки, морда вытянутая, глаза светят из-под низкого лба, из огромной пасти вырывается рык, и бьет он себя лапой в грудь, и грудь гудит, как барабан.

И Ганка как-то понимает новой своей женской сутью, что тролль красуется перед ней, перед Ганкой…

И она опять улыбается и поводит плечами, и тролль еще пуще колотит себя в грудь и ревет; и тут эльфенок хватает ее за руку, как тогда, ночью, и они бегут, подныривая под ветки, перепрыгивая через коряжки, и тролль несется сзади, расшвыривая упавшие деревья, ломая ветки, и Ганка слышит треск, и топот, и рык и оттого несется, не помня себя, и боится оглянуться, потому что знает, что она увидит — страшную мохнатую тень на фоне древесных стволов, а ногти эльфенка впиваются ей в запястье, и эльфенок тянет, тянет ее за руку. И они опять бегут, он знает тайные пути, ее эльфенок, а тролль застревает в буреломе, расшвыривает ветки, опять ревет, ох, лучше бы он никогда не спускался с гор. И вот они выбегают на поляну, и Ганка озирается, и чует знакомый запах горящих поленьев, и дерна, и травы, и точно в тумане выплывает из пестрой сумятицы сердитое лицо бати и удивленное — Митра, потому что они как раз собрались закрывать поддуваленки, когда на поляну выскочили, задыхаясь, рука в руке, Ганка с эльфенком.

И тролль выскочил следом за ними, с ревом проломился сквозь орешник.

Батя потянулся за топором, он был смелым человеком, батя, но тролль махнул гигантской лапой, и батя отлетел в сторону, точно кукла-мотанка. А тролль стал перед Ганкой, и Ганка увидела его поросшее рыжей шерстью тулово и огромное мужское естество. И тут тролль наклонился, приблизил свою морду к Ганкиному лицу (его черные ноздри раздувались и сдувались — туда-сюда, туда-сюда), и он обнюхал Ганку и вдруг протянул лапу и дотронулся пальцем ей до щеки…

И Ганка, помня наказ проклятого эльфенка, улыбнулась и лукаво повела плечом.

Ах, где ты, эльфенок, неужто у тебя совсем нет сердца, неужто отдашь ты меня на растерзание троллю?

Нет, не подвел эльфенок, выскочил откуда-то сзади, оттолкнул Ганку и тоже, точно как тролль, ударил себя в тощую грудь и зарычал, смешно и тоненько, точно кошка мяукнула…

И вот так они стояли, и били себя в грудь, и рычали друг на друга, а потом тролль поднял лапы и пошел на эльфенка — он был огромным, точно гора, и черным, а эльфенок совсем маленьким, в точности как в Писании, там, где про Давида и Голиафа, Ганка помнила, отец Маркиан рассказывал. И эльфенок еще раз мяукнул и стукнул себя в грудь, а потом повернулся и побежал, и тролль побежал за ним, размахивая лапами. И каждый раз казалось, что он вот-вот настигнет эльфенка, но эльфенок все уворачивался, все не давался, и Ганка видела, что он все ближе и ближе подходит к кабан-куче, и вот он уже на ней, сверху, прыгает на куче, легкий, худой, с торчащими ребрами, совсем невесомый. Вот он стал на верхушке кабан-кучи, ударил себя в грудь и зарычал. И в дыму, идущем от поддуваленок, он вдруг показался Ганке очень большим, почти как тролль, и рык его стал громким, и тень его упала на тролля, и тролль тоже зарычал и прыгнул на кучу, как раз с той стороны, где росла кривая сосна с желтыми, скрученными с одного боку иголками.

И сноп искр взметнулся аж до неба.

И Ганка закрыла глаза, а потом уши.

А когда отвела ладони от ушей и открыла глаза, увидела, что Митро помогает подняться бате, а на поляне стоит целая толпа зеленокутских мужиков с вилами и топорами, под предводительством грозного отца Маркиана, и матуся стоит тут же и закрывает рот уголком платка, а эльфенка нет нигде, нигде больше нет эльфенка, только покачиваются ветки орешника на дальней стороне поляны, и доносится откуда-то:

— Ганка! Я вернусь! Я приду до тебя, Ганка!

…и затихает вдали…

Ганка растерянно озирается и спрашивает:

— Матуся, ты чего? Ты чего плачешь?

Роман раньше был злой и веселый, а стал злой и мрачный. Матуся делала ему примочки из кислого молока, а потом — из отвара подорожника и чистотела: черная корка сошла со лба и щек, и на ее месте появилась новая, но какая-то неправильная, словно бы непристойно розовая, и все Романово лицо казалось словно бы голым, и девки в пестрых платках и распахнутых полушубках больше не торчали подле плетня, чтобы как бы случайно столкнуться с Романом у калитки, и не прыскали в ладошку, и не краснели, оттого, думала Ганка, Роман и злился… Но Ганку больше не трогал, видно, стыдился того, что выгнал ее тогда во двор, прямо в лапы к троллю.

Теперь Роман все время сидел дома и плел вместе с младшими короба из ивовых прутьев, пока батя с Митром на куренной поляне ломали кабан и копали уголь. Как только снег окончательно станет, по зимней дороге приедет на розвальнях управляющий и увезет в коробе уголь, тот, что получше. А тот, что похуже, батя с сыновьями сам повезет вниз, на ярмарку… Но прутья у Романа ложились криво, потому что обгорелые руки не слушались, и оттого Роман злился еще больше. К тому же снег никак не мог лечь, выпадал и стаивал, выпадал и стаивал, сменялся секучим дождем, заключавшим ветки в ледяные короба. Дорогу развезло, и поговаривали, что в ближнем лесу уже видели медведя-шатуна, а то и нескольких.