Сергей Барк - Бог [СИ]

У меня застыли руки.

— Не может быть, — я поперхнулся. — Я слышал о Трэне, говорят, он был головорезом.

— Правду, правду говорят, — кивала женщина, — но такую смерть я не пожелала бы и ему.

Сзади хлопнули ставни, ветер трепал огрызки стараясь оторвать не первый год.

— Какую? — боясь ответа, спросил я. Руки впились в край железной решетки.

— Его и дружков насадили на пики башен в самом центре города, да так, что острие прошло через задний проход и пробило череп. Люди поговаривают, что слышали страшные крики, а потом — тишина. А на утро все обнаружили их тела, они там так и болтаются. Высоко — так просто не залезть, да и добровольцев нет.

Мне показалось, что ее голос доносится откуда-то издалека. Совсем не отсюда, и то, что она говорит — это вроде бы не со мной. Это сказки, городские легенды. А старуха все продолжала:

— Непонятно, кому это понадобилось? Врагов-то они наделали великое множество. Но кто смог сотворить такое?! Их же было шестеро, и все как один — висят, ручки-ножки телепаются, правда пальцы обрезаны и глаз нет, словно раздавили как ягодки…

Я не стал слушать дальше, а оттолкнувшись от стены, потащился вдоль по улице.

Было ли мне их жаль? Нет.

Собакам собачья смерть.

Но тот, кто их убил…

У меня не было ни малейшего сомнения, кого следует винить в их смерти. И не важно, что для одного человека это было нереально. Он уже доказал, что выступает в непонятном сговоре с рациональным миром и мало подчиняется его законам.

Отнять так просто жизни людей, просто потому что тебя об этом попросили…

От немого шока я никак не мог перейти к вопросу — что делать мне?

Не оглядываясь и не оборачиваясь, я тупо шел вперед.

Я получил желаемое, а значит мне нужно расплатиться. От осознания этого каждый волосок у меня на теле встал дыбом, причиняя зуд и раздражение. Я потер шею, стараясь справиться с приступом удушья.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Я не спросил, что значила его фраза, что он хотел от меня получить, и это могло означать смертный приговор для меня. И, может, я еще позавидую тем, чьи тела болтаются на шпажках.

Он был не просто убийцей, он был самой смертью, потому что я не знаю людей, не боящихся руки костлявой, вернее не знал.

Он ни разу не испугался, или даже не занервничал. Ни когда мы были в том каменном тупике, ни когда шли по улице, и нам навстречу выскочили те гончие, ни когда он с легкостью пообещал убить ради меня.

Сомнений не оставалось: он худшее творение нашего уродливого мира.

Он тьма.

Он ужас.

Он моя смерть.

— Привет, — приторно сладкий голос затмил мрак вокруг меня.

Темно-синие глаза сверкали из пустоты.

Локи.

Белый круглый шар пялился на меня немигающим оком вот уже бесконечное море человеческих жизней. Менялись декорации и актеры, но пьеса оставалась все та же: нудная серая тягомотина, растягиваемая пустым тщеславием и избытком времени этих муравьев.

Сидя на самом краешке каменной глыбы, возведенной рабским трудом или, как они говорили — «гением человеческой мысли». Я в миллиардный раз наблюдал столь знакомые картины: воровство, прелюбодеяние, гордыня, тупость, лень, убийство, и сердце мое согревала… радость.

Наконец, при правильном освещении умного режиссера они показали худшее, на что были способны, извлекая из каждого грязного уголка души все свои попрятанные пороки и мерзости. Вот она — правда! Вот оно то, о чем я миллиарды тысяч раз твердил своему брату, этому светловолосому твердолобому ослу, что не желал видеть истину, когда она стояла перед ним во всей своей уродливой красе.

Смотри братец, наслаждайся. Как же приятно будет увидеть тебя в следующий раз, ведь, когда мы расстались — этот некогда зеленый шарик цвел радугой зелени и моря. Но вот и его душа сгнила, высвободив нечистоты своего величайшего творения — человека!

Мне хотелось смеяться. Я желал залить своим безудержным смехом эту мертвую пустую тишину. Ну, что теперь, что теперь вы скажете, насекомые?! Еще какую-то жалкую сотню лет назад вы кичились, заявляя, что достигли уровня всемогущих богов, что превзошли нас, и теперь для вас нет невозможного… хммм… хотя, вы уничтожили свой мир почти самостоятельно, так что наверное что-то в вас есть…

Не без моего непосредственного участия, конечно, но ведь я всего лишь направил вашу тупую, фонтаном плещущую во все стороны энергию в нужное русло, а дальше вы все сделали сами…

Какие же вы жалкие ничтожества! Я был один, а вас так много, ваши бесконечные дети не раз втаптывали святыни в грязь и, наконец, однажды остались в полном одиночестве. Последние жалкие остатки «великих» повелителей природы… ха-ха-ха… воняют будто свиньи и режут глотки друг другу, выйдя из одного чрева! Замечательно! Великолепно! Достойный конец этой трагикомедии…

Предаваясь своим любимым мечтаниям, я с легкостью выхватил крошечный знакомый силуэт, мерцающий тенью преследователя. Ночь для меня ярче дня и его, признаюсь, милее, так что заметить мальчишку не составило труда. Я ловко поднялся, скользя на носочках в миллиметре от края и, порхая с крыши на крышу, прогулялся в уже ставшем традицией, променаде.

Мой мальчик вот уже пятую ночь следил за бандой Трэна. Вот неуемное существо — надумал их прикончить… Я не против, скорее за, ведь тогда я наверняка смогу насладиться его прекрасной замаранной душой с большим удовольствием…

«И чем же ты меня привлек, малыш?» — снова спрашивал я себя. Пресытившись людскими телами и душами, я оставался равнодушен к самым прекрасным из оставшихся экземпляров. Меня никогда не интересовали объедки, что мог мне предложить человек, кроме тяжелой серой от пыли оболочки и обрывка давно потерянной души. Нет, это было решительно неинтересно. Но этот мальчик…

Как он смотрел на Трэна в таверне. Тот глубоко заблуждался, полагая, что парень рыдал от страха. Нет, это был другой взгляд. Я видел его давным-давно — слезы праведной ярости того, кто имел на это право. О, кристальная вода невинной ненависти… Этот нектар был такой редкостью, а потом я увидел глаза парня и эту душу, цельную, не растерзанную, верящую…

Мое тело наполнилось тяжелым желанием. И пусть ни один мускул на моем совершенном лице не дрогнул, я чудом сумел остаться на стуле, не уничтожив пространство вокруг моей чистой души. Души, серебристым полотном окутывающей парня. Каким прекрасным саваном станет это одеяние, когда я окрашу его в черные тона своего пустого обугленного сердца и ты, душимый собственным естеством, сделаешь последний вдох.

Я устоял тогда, продолжая наблюдать, подогреваемый интересом, как же поведет себя мальчишка, надеясь, что у малыша хватит ума выпутаться из сложившегося положения и не испортить спектакль. И он не разочаровал, беря Трэна на слабо… а потом рубанул промеж ног и смылся! Просто зайчик!