Игорь Николаев - Железный ветер [Весь цикл в одном томе]

– Егор Владимирович, дайте краткий итог, с точки зрения науки, – попросил командир.

– Пыль и пепел с континента, – кратко сообщил Радюкин. Ученый был бледен, а вокруг глаза, наоборот, обозначились темные, почти черные круги, испарина выступила на лбу. – Этого обычно не бывает, такие образования рассеиваются довольно быстро, еще в континентальной зоне, но здесь все возможно. Это что-то вроде направленной атмосферной воронки, которая буквально «высосала» воздушные массы как через пылесос.

– Конструкторов – на рею, – сумрачно изрек Шафран. – Если бы они озаботились внешними датчиками радиации…

– Не надо реи, – ответил Радюкин. – Они не виноваты.

– Точно, – поддержал реактор-инженер. – Это инерция мышления. Никто не ждет, из водопроводного крана, скажем, потечет фтор, поэтому на кранах нет индикаторов химической защиты. Также никто не ожидал, что радиация может угрожать извне, поэтому все усилия были направлены на безопасность от реактора и неисправностей трубопроводной системы.

– Сколько? – Илион не уточнил, о чем речь, но его поняли.

– Дозу получили все, – ответил Русов. – От пятидесяти до трех-четырех сотен бэр. Бэр – это…

– Знаем, – оборвал его Крамневский. Может быть, слишком быстро и резко, но ни у кого, кто видел состояние командира, язык не повернулся бы укорить его за грубость. – Последствия?

– Хрен знает, – честно ответил Русов. – Если пользоваться таблицами из Института атома, то…

Он замялся, и Крамневский резко подогнал:

– Давайте прямо.

Но ответил Радюкин.

– Если прямо, то радиологическую болезнь заработали все. Шансов на выживание – пятьдесят на пятьдесят, у кого-то больше, у кого-то меньше. Первые симптомы уже понемногу проявляются, ближайшие три-четыре дня будут тяжелыми, потом – симптомы спадут, но через две недели экипаж сляжет.

– Две недели… – повторил Крамневский. – Значит, потерпеть три-четыре дня? И что со мной, я поймал больше всех?

Новый приступ кашля скрутил командира. Дождавшись, когда судороги перестанут сотрясать ослабевшее тело подводника, Радюкин ответил:

– Аномальная реакция организма. Плюс стресс главного ответственного, недосып и общее ослабление организма. Мы еще очень мало знаем о медицине радиации, – добавил он, будто извиняясь за собственный недосмотр.

– Лечить?

– Уже лечим, – произнес Русов. – Даем йодистый калий, готовим переливание плазмы, белковая диета… Но запас калия мал.

Крамневский несколько секунд мутным взглядом смотрел на желтую стену и место, где она переходила в чуть изогнутый потолок. Обычно неслышная и почти неощутимая на ходу вибрация корпуса била в череп, как будто командир «Пионера» приложил голову к отбойному молотку. Частые уколы боли простреливали от сердца к зубам.

– Почему так мало медикаментов для борьбы с облучением? – спросил он наконец, с трудом сдерживая внезапную вспышку ярости. Разум Илиона понимал, что это реакция психики на напряжение, болезнь и общий эмоциональный фон. Но от понимания легче не становилось. Мутное, темное желание выплеснуть ярость и злобу на все и всех поднималось из глубин естества и почти целиком затопило его сознание.

– Лечить облучение – это все равно что «лечить пулю», – мягко объяснил Радюкин, прекрасно понимая состояние Крамневского. – Беда в том, что мы не только облучились, но многие еще и дышали радиоактивной пылью. Теперь в костях содержатся радиоактивные кальций и фосфор. Защиты практически нет – вернее, есть… но принимать эти медикаменты нужно заранее и в токсической дозе. Сейчас наша задача – убрать источники облучения внутри организма. Лечение сводится к тому, что мы сначала вымываем из костей радиоактивный кальций, а потом пытаемся вернуть нормальный. Не было нужды брать с собой большой запас таких медикаментов, господин капитан…

– Командир! – рявкнул Илион, с силой ударяя кулаком по столу. – Я же говорил – командир, и никак иначе! Капитаны – на «купцах»! Не было нужды, значит?!

– Я понял, – спокойно и ровно промолвил ученый. – Я понимаю, командир, прости.

Крамневский припечатал стол ладонью и открыл рот, собираясь высказать все, что думает, о сухопутных крысах, которые жизнь просидели по кабинетам и решили, что знают о море, но Радюкин опередил его.

– Илион, если ты сейчас пойдешь вразнос, мы все пропадем, – сказал он, неожиданно накрыв ладонью подрагивающие пальцы подводника. – Без здравомыслящего командира – никто не вернется. А мы должны вернуться. Эта чертова пыль… она странная. Тонкая, как ил, и содержит самые разные элементы, я боюсь, что там органика, прожаренная атомным огнем. Неважно, растения, животные или просто земля. Это пыль атомного взрыва.

С минуту Крамневский сидел недвижимо, тяжело и шумно дыша, пока его взгляд не прояснился. Злобный маньяк понемногу уступал место смертельно уставшему и тяжелобольному человеку, держащемуся на одной силе воли. Заметив, что командир понемногу успокаивается, Радюкин убрал руку и закончил:

– Действительно не было нужды. Такого рода лекарства – не аспирин, они сами по себе очень токсичны. Это как встречный пал, чтобы сбить пожар – тот же огонь, только разрушений получается меньше. Их нет смысла брать бочками на весь экипаж, потому что нормальное применение требует госпитализации и полного покоя. Снизить рабочую нагрузку на экипаж мы не можем. Что возможно – это йодистый калий, симптоматическая терапия для всех, и льготный режим для трех-четырех наиболее пострадавших. Все.

– Ясно, – отрывисто произнес Крамневский. – Время?

– Мы сделали отдельную симптоматическую карту на каждого члена экипажа и тщательно дозируем лекарства, – вновь вступил в разговор Русов. – Неделю работоспособности гарантировать можно, дальше люди просто начнут падать с ног.

– А со стимуляторами?

– Стимуляторы… – Старпом потер подбородок. – Никто не пробовал подхлестывать организм, поврежденный радиацией.

– … эта чертова пыль… она странная. Тонкая, как ил, и содержит самые разные элементы, как ил… и я боюсь, что это – органика, прожаренная атомным огнем. Неважно, растения, животные или просто земля. Это – пыль атомного взрыва, – проговорил Радюкин, сцепив пальцы в замок, и только побелевшие костяшки выдавали напряжение. – Атомные испытания. Мы должны вернуться и сообщить об этом, даже если придется всплывать и выдавать в эфир открытый текст.

– Мы фоним, – сообщил реактор-инженер. – После этой клятой пыли слабо, но фоним. Все продули, вымыли дважды все пресной водой, чтобы без коррозии, но фон остался. Надо молиться, чтобы у шакалов наверху также не было внешних радиометров. Иначе нас вычислят в момент, а форсированного режима реактора мы уже не обеспечим – сорвет всю заклейку. Не уйти ни в глубину, ни на скорости.