Вадим Картушов - Стазис

– Что это? – спросил Синклер.

– Зарубки.

– Я вижу. Зачем?

– Я вырезал их, когда убил первого человека. По службе. Он был предателем, сливал налево информацию по нашим караванам. Непонятно зачем. Платили ему и так неплохо. Но он посчитал, что это хорошая идея – сливать торговые маршруты и графики, данные о конвое, места привалов. На караваны в итоге нападали, конечно. Клан терял деньги, товар, репутацию и людей. Парень, который сливал инфу, был плохим человеком. Из-за него умерло много хороших людей, – сказал Филин.

– Контр или полевой? – спросил Синклер.

– Я? Я универсал, – сказал Филин. – Это неважно. Слушай дальше. Я его вызвал на разговор, в пивную, в отдельный кабинет. Мол, обсудить всякое. Он не знал, что спалился. Я его отравил, а потом выбросил за кабаком, в переулке. Подстроил, что вроде как он допился до смерти.

– И что? Порезы зачем? – спросил Синклер рассеянно.

– У меня двенадцать детей. Когда новый появляется, я режу новую ступеньку на лесенке. Когда человека убиваю – ступеньку перечеркиваю. Это лесенка, по которой я иду, пока есть ступеньки. Если все ступеньки зачеркнуты, я никуда не дойду.

– Сложно, – сказал Синклер.

– Иначе никак.

– К чему?

– К чему рассказал? Чтобы ты не думал обо мне плохо.

– Какая разница?

– Есть разница.

– Дружить собрался? Зря, – сказал Синклер.

– Дружить не собирался, зачем мне с тобой дружить? Просто лучше человека понимать, чем не понимать, верно?

«На взаимную откровенность напрашивается, – подумал Синклер. – Очередной психологический прием. Небось и про порезы все выдумал. Каждому разную историю про них рассказывает, чтобы ключик подобрать».

– Думаешь, я тебя на откровенность вызываю. Нет, не вызываю, можешь молчать себе дальше, – сказал Филин.

– И это трюк, – резюмировал Синклер. – Лучше про Храбрецов.

– Это был мой зять, – сказал Филин. – Тот парень.

– Понятно.

– Когда он умер, старшая дочь в Катуни утопилась, – сказал Филин спокойно. – Я даже не знал, что она его так сильно любит. За что любит? Подлец ведь был, прости господи, подлец редкий вообще. Если бы я пьяный замерз, может, и не утопилась бы, а тут здрасте-пожалуйста.

– Зачем рассказываешь? – спросил Синклер.

Ему стало неуютно. Он прибавил скорости. Орехово-Зуево уже приближалось.

– Спросить хочу, – сказал Филин. – Я эти зарубки сделал вот. По числу детей, правильно? Одну перечеркнул, когда предатель замерз.

– Допустим, – сказал Синклер.

– А потом дочь в реке. Это как считать? Одну ступеньку стереть или не трогать? Или на следующей зарубку поставить, за двоих считать?

– За двоих, – сказал Синклер. – И стереть.

– Тебе просто говорить.

– И остальные сотри. Все равно уже, – сказал Синклер. – Не поможет.

– Почему?

– По кочану. Неважно уже. Гореть тебе.

До въезда в город оставалось совсем немного, пришлось сбросить скорость и притормозить. Раньше Орехово-Зуево лежал южнее Горьковского шоссе, но город сместился на север, чтобы взять под контроль магистраль. «Это его в итоге и сгубило», – подумал Синклер.

– Езжай, не бойся, там на главных воротах сейчас поста нет, – сказал Филин. – Только быстро езжай, через центр прямо, по Горьковскому лети. Если остановимся, могут вопросы начаться. Тогда сложнее будет.

У главных ворот в Орехове-Зуеве действительно никого не было. Одна вышка обрушена, сами ворота лежали сбоку, проломленные таранным ударом. Не было Щипачей – оно и понятно. Не было клановых солдат Хлеборобов – зачем охранять вход, который сами только что снесли? Не от кого охранять.

За второй вышкой стояла девочка. Бедно одетая, в серое пальто и шапку-ватрушку. Хлеборобовскую потеряли или местная? Какая уже разница. Девочка увидела грузовик и неуверенно помахала рукой. В другой руке у нее был поводок с пластиковой бутылкой, внутрь которой насыпали песок. Поводок обхватывал бутылочное горлышко, словно собачий ошейник. Девочка снова помахала рукой грузовику, а потом присела, погладила бутылку по боку и что-то ей сказала.

– Езжай быстрее, – сказал Филин. – Газу дай, черт, кому говорю!

– Зачем? – удивился Синклер.

– Газуй, бестолочь тупая, богом тебя заклинаю!

Девочка снова помахала. Не дождавшись ответной реакции, она пошла к грузовику. Бутылка волочилась за ней по грязи, подпрыгивая на камнях. Из нее на ходу сыпался песок – видать, дырявая. Девочка улыбалась и шла прямо к кабине. – Да езжай же ты! – закричал Филин.

– Ребенок идет. Может, помочь надо, – сказал Синклер.

– Это не ребенок, мудак! – заорал Филин.

Он толкнул Синклера, дернул рычаг коробки передач и ударил по газу. Синклер стряхнул Филина с себя обратно на сиденье, но останавливаться не стал. Видимо, не зря человек так психанул. Он посмотрел в зеркало заднего вида. Девочка перестала улыбаться, погрустнела. Бутылку она взяла на руки и гладила, что-то шептала ей, словно успокаивала. Поняла, что Синклер на нее смотрит. Еще раз помахала рукой, развернулась и ушла, продолжая гладить бутылку.

Мой сон очень странный. Иногда мне снится, что я просыпаюсь, но это ненадолго. Это нормально. Так и должен работать кошмар, правильно?

Все, что было мне дорого, сожжено или искажено. Все раздробилось на плоскости, словно я нахожусь в кривом зеркале, будто я появляюсь везде и разгуливаю в нескольких экземплярах. Мне постоянно то душно, то холодно, я плачу каждый день, но потерял счет дням.

Пожалуйста, вспомните, кто вы такие, заберите меня отсюда или убейте.

Когда я смотрю из окна на мою страну, мне кажется, ее рассекло на плоскости и проекции, как меня самого. Она похожа на пирог, слои которого отделили друг от друга, и все моментально утратило смысл. Она превратилась в территорию, населенную фантомами с ножами и кольями, поющими невеселые песенки, которым нет роду и имени, пустую и бессмысленную, как молитва в вакууме.

Мне кажется, в этом есть моя вина. Я оказался в центре алхимической пирамиды, где малое предательство тянет за собой большое, сверху и снизу – одно и то же, и каждое горе, постигшее мою землю, является сначала моим личным горем и только потом горем для всех остальных. Именно так, а не наоборот. Роза мира перевернулась, и южный ветер дует с севера, а северный не дует совсем. Однажды я видел чуму, она говорила на немецком. Зачем? Спроси у нее сам.

Иногда я проваливаюсь в более глубокий сон, чем был до этого. Изредка снится, как я просыпаюсь и брожу по комнате, рассматривая фотографии, игрушки и книги. Я даже вспоминаю в какой-то момент, как звали людей на этих фотографиях, кто читал эти книги и кто играл этими куклами. Но потом забываю.

И я никогда не могу вспомнить, кто я сам такой.