Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Бархатную драпировку на окне мял в пальцах ленивый ветерок, пахло заморским табаком из причудливой трубки и сам Евграф словно полулежал на тахте.

— Как службу несем, бойцы? — процедил он, втыкая длинную дымную струю в падугу, и мы завели нестройную песнь-отчет, по-крестьянски переминаясь на блестящем паркете.

Рассказ сразу же не задался, уходя в сторону от существа дела, и скоро один лишь Костя потешал начальника прогнозами по дальнейшему развитию событий.

— Стало быть, из пушки бабахнули, — прервал Костины экстраполяции начоперод. — Знатно, знатно. Можно было бы похвалить за усердие и наградить часами. Но для разрушения зданий существует специальный род войск, именуемый артиллерией. А спецкомендатура выполняет несколько другие функции. Так, Саблин?

— Так.

— А чего вы тогда из орудий палить стали? Вы боевая группа или отряд синдикалистов?

— Но, товарищ подполковник, а что делать-то было?! — вспыхнул Костя, и столько детской чистоты искрилось в том возгласе, что Евграф не сразу и нашелся.

Он потянул из мундштука дым, закутался египетским облаком и лишь после этого отчеканил:

— Не попадаться.

Затем начоперод поднялся и подошел ко мне.

— А если б ты летчиком раньше был, бомбу сбросил, что ли? — И в ласковости его хихикало зловещее притворство, усиливаемое барским постукиванием трубки: «чуки чуки чук, чуки чуки чук».

— Я, гражданин начальник, между прочим, задание выполнил и Марвич, между прочим, сидит в нашем ВИЗОРе [53] ВИЗОР — временный изолятор-распределитель. , а не у моряков.

Полюдов съел «гражданина» и стал сосредоточенно поджигать черный табак.

— Славно время провели, — чмыхнул Евграф, устраиваясь за столом. — Авто поперек дороги, стрельба прямой наводкой в жилмассиве, плюс взвод моряков, наблюдающих за вашими плясками. Это ты, Саблин, орал там: «Я уполномоченный командир ОСКОЛ, все лицом к стене»? Так вроде?

— Так.

— А ты в курсе, что нашего учреждения не существует в природе, и то, чем здесь мы занимаемся, знают лишь двенадцать человек в Городе?

Полюдов смотрел, как часовщик, разглядывающий винтики сложного механизма, словно оценивая: заменить деталь или, хорошенько почистив, установить на прежнее место.

Как бы в сговоре с начальником, яркий луч пробивался между портьерами, издевательски слепя лицо.

— А ты, Сарафанов, чего кривишься? Больно?

— Больно.

— А ты примочи свинцом, помогает.

Михей, конечно, мог возразить, что в морской контрразведке не мальчики из приюта работают и в подвале могли остаться три наших трупа. Черт бы его подрал, этого флотского майора. Заварил парняга такую густую кашу, что в ней зелеными мухами увязли и контрразведка моряков, и наш особотдел, и даже военная прокуратура.

Недобро глядел Евграф, очень недобро. Колючий взгляд остановился на мне, и ощущение было из тех, какие бывают при вдавливании гвоздя в грудь по шляпку.

— Поедешь в штаб Морской обороны. Разыщи комиссара и нарисуй полную картину происшествия по легенде. Сейчас мандат тебе сляпаем, а то морячки на этот счет всегда нервничают.

Начоперод откинул чехол с печатной машинки. «Ремингтон» был все тот же — облупленный, разве что совсем стерся на металле красноватый знак фирмы.

18 августа 1940 года я был задержан органами государственной безопасности в лице Евграфа Еремеевича Полюдова. Он доставил меня из ОСОАВИАХИМовского лагеря в «контору» и отдал на съедение некоему субъекту по фамилии то ли Рвач, то ли Ткач. Я честно рассказал о драке с комсоргом Юрочкой и, глядя, как следователь читает допросный лист, ожидал приговора.

Что-то не нравилось Ткачу в моих показаниях. Брезгливыми пальчиками вытянул он бумагу из облупленного «ремингтона» и держал ее, как мокрый горчичник. И такая мука читалась на лице, будто половина человечества взвалила свои проблемы на его узкие плечи.

А мне ведь нелегко далась эта речь за милицейским столом. Два раза я проваливался в жалкий фальцет, искательно глядел куда-то в щеку суровому следователю. Выхлебал порцию кипящей газировки из рвачевского стакана… Однако видимой радости по поводу моего белого, как ангельские крылья, раскаяния тот не проявил. Он отставил бумажку на всю длину руки, смотря на нее с таким видом, словно не протокол рассматривал, а неприличную открытку. Тут и зашел Полюдов.

Меня поразили его гражданский костюм и умение находиться везде и сразу. Причем умение это слагалось не из шумного брызганья, а из чеширскокотского способа двигаться. Он и на столе Рвача болтал ногой, и рылся в шкафу у окна, и смотрел на меня из дальнего угла кабинета. И все это как-то сразу.

— Что у тебя с домом Штольца, Павел Ильич? — осведомился Евграф.

Они перебросились несколькими фразами в каких-то странных интонациях, из которых я ничего не понял.

Трудно предположить в каком русле потекла бы беседа в дальнейшем, если бы не вступили к этому времени в реакцию пузырьки содовой и «ударник» Феди Зеленого. Забыл я о предупреждении. Да что Зеленый… Я, честно говоря, уже прописал себя на заготовительных работах сто первого километра, где-то под Кандалакшей. Появился в голове шум и вскоре бил он колоколом «Ивана Великого» прямо в лоб через затылок, отдавая болью в раненое плечо.

— Скажи, Саблин, ты что, развлекаешься таким образом? — поинтересовался Евграф, глядя на утыканную «ремингтоном» бумагу.

— Нет, не развлекаюсь, — ответил я, стараясь удержать разгоняемые ударами «колокола» мысли.

Впечатление было такое, будто прозвучала некая непристойность.

— Ну ладно, — голова Полюдова качнулась в отцовском сожалении. — Твои мушкетерские подвиги в отношении комсорга Жукова пусть разбирает «Осови х а и м». Меня больше интересуют причины твоего пребывания в доме-мастерской художника Штольца осенью 1924 года.

От этих слов я не то что протрезвел — почти пить зарекся. То давнее дело помнилось на уровне «было-не было» и зачем оно всплыло, я понять никак не мог.

Мы с Валькой Зворыкиным стояли на шухере, когда банда Деда грабила нэпманский магазинчик. В банде была шпана постарше, замок они вскрыли ломиком-фомичём, этим же ломиком тюкнули и хозяина, а слам поделили. Нам с Валькой досталось по два ящика папирос «Дюбек», и спрятали мы свою долю в той самой Штольцевской мастерской, недалеко от психиатрической больницы номер три.

Мастерская имела славу самую дурную. Построили ее в середине прошлого века для чего-то церковного. А через год оттуда съехали вместе со всем поповским барахлом, из-за того, что флигель оказался «нечистым». Вскоре здание приобрел какой-то купец, но и у него не заладилось. Сменив еще пару хозяев, флигель перешел к немцу Штольцу — художнику и скульптору, подвизавшемуся на библейской теме. Понятно, что и художник в скором времени влип — стал пить горькую и сразу после революции совершенно спятил.