Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Разбудил меня сильный грохот. Боец, ввалившийся в каптерку, сбил тумбу с графином и что-то кричал, давя сапогами битое стекло. «Товарищ… гибель… позиция… фашист…» — слова будто падали в глубокий колодец с ватными стенами и вязли, перемешиваясь в кучу.

Зеленый силуэт, маячивший в дверном проеме, напоминал Петю Рузайкина, но вопил почему-то эренбурговским [1] Эренбург И. Г. — советский писатель. Во время войны его радиовыступления завоевали популярность среди населения. голосом.

Я не сразу разобрался в этих чудесах и все никак не мог понять, чего хочет от меня этот конопатый ярославец. Наконец удалось отбросить цепкие руки сна и спросить более-менее внятно:

— А что, стучаться и докладывать уже не надо?

Петя сделал несколько неуверенных шагов вперед.

— Красноармеец Рузайкин прибыл с донесением!

— Ну?

Переминаясь, Петя захрустел осколками.

— Нашу группу срочно на выезд — агафоновских бомбой накрыло!

— Так, а мы причем? У них же задания со спецдопуском.

Рузайкин зачем-то снял пилотку.

— Некого больше. Начальство за дверью сперва орало, что накрыло Агафонова, потом орало, что не знает, кого вместо него послать, а потом зашел я. За кипятком. Ну и…

— И что прикажешь с тобой делать?

Заглохший Эренбург освободился из радиоплена и гавкнул из эфира: «Убить проклятого гада!» Рузайкин вздрогнул и, надевая пилотку, прогнусавил:

— Мне тоже собираться, товарищ старший лейтенант?

— Конечно! Впереди всех побежишь…

Я поднялся и пошел будить патрульных.

Ребята отмахивались, продирая глаза, спросонок брыкался неулыбчивый ефрейтор Лиходей, однако ж потихоньку наладилось. И дальше как-то удачно пошло: запыхавшийся Бейсенов — уцелевший сержант из агафоновской команды — сообщил, что нужно всего три человека и то ненадолго.

Во дворе нас дожидался чахоточный грузовик-полуторка. Поеживаясь и зевая, Лиходей с Петей полезли в кузов, а я попросил у водителя газету. «Ленинградская правда». Почти свежая, за 5 мая 1942 года. Так… «В течение ночи на фронте чего-либо существенного не произошло». О, про нас: «… части, действующие на одном из участков Ленинградского фронта, в бою с противником захватили 6 немецких танков, 10 орудий…»

— У-чис бить вра-га, — прочитав по складам заголовок, Бейсенов тронул меня за плечо: — Ехать нада.

Я присоединился к своим, перемахнув через борт. Бейсенов, усевшись на правах старшего рядом с водителем, скомандовал, и грузовик тронулся, оставляя позади стрельчатую арку. Часовой у ворот поправил винтовку, а выскочивший за шлагбаум комиссар Теплов что-то прокричал вдогонку, тыча пальцем в браслет часов. Я махнул рукой: не беспокойтесь, мол, задерживаться не будем.

«ГАЗ-АА» был старый, вызванный к жизни по крайней нужде, и казалось, что на крутом ухабе его рассыплет, как отслужившую телегу. Но водила рулил аккуратно и довольно быстро мы добрались на Звенигородскую улицу. Стуча движком, первенец автоиндустрии проскочил расклеванный снарядами поворот и заглох у афишной тумбы.

Бейсенов, перед тем, как скрыться в проходном дворе, показал на карте маршрут. Мы сверили часы и привычным патрулем двинулись вперед.

Гладко и спокойно занялось утро. Не отвлекали подозрительные граждане, которым вздумалось побродить по Ленинграду, не матюгались усталые шофера с несвежими документами, не попадались фронтовики-трехдневнотпущенники. Не было никого. Даже не прятались в подворотнях работницы фабрики «III-го Интернационала» — им, беднягам, после ночной смены на заводе переждать комендантский час не позволял скотина- директор, а пропусков, понятно, не имелось.

Солнце поднялось одним махом. Обычно светило настороженно выглядывало из-за туч, словно боясь напугаться чем-то страшным, и только спустя час-другой приступало к работе. А тут одним махом.

Город будто забыл ненадолго мраморный холод стен и выполз из сырого блокадного тумана. Безусловно, война никуда не исчезла и следы ее — россыпи осколочных шрамов на зданиях, бумажные кресты на окнах, крытые брезентом грузовики, все идущие на юг — никуда, по сути, не делись. Но как-то отошли они на задний план, уступив место майскому ветру с запахом сирени. Воздух освободился от гари, копоти и того особенного зловония, что приходило с нечастыми минувшей зимой оттепелями.

Преобразившись и очистившись, Город стал другим, вовсе не похожим на прежнего себя, замерзающего и умирающего под свист февральской вьюги. Он зазеленел огородами, зазвенел редким детским смехом и, расцветая летними дамскими платьями, все более походил на выздоравливающего доходягу, который, глуповато улыбаясь, щурится на солнце.

Я уж было начал радоваться наступившей благодати, как вдруг из ворот сиганул шпиндель годов двенадцати, воровски оглядываясь за спину.

— Куда бежим?

Пацан, с разбегу налетевший на Лиходея, секунду лупатил глаза кверху, а затем отчаянно пискнул:

— Дяденька ефрейтор! Там у нас диверсант во дворе! Парашютист-вредитель. — И бросив рукав ефрейторской шинели, вцепился в бредущего на разговор участкового. — Ефрем Иваныч, идемте!

Милиционер Лунин поднес руку к фуражке.

— Здравия желаю.

— Привет милиции.

Участковый освободился от пионерского захвата, однако юный гражданин продолжал «бдеть»:

— Ефрем Иваныч, он там, шпион этот, брешет всякое.

— Ладно, пошли.

Чем ближе мы подходили к ажурным кованым воротам, тем громче становилось эхо от голосов во дворе и из смутного шевеления вызревало «несанкционированное скопление гражданских лиц». Причем скопление не было вызвано к жизни соответствующими учреждениями: слишком уж вольно обступили граждане оратора. И как-то подозрителен был сам оратор — хромоногий мужичонка лет пятидесяти.

— Товарищи! Граждане! Ленинградцы! Пробудитесь, — взывал хромой. — Девять месяцев мы в осаде. Бьемся, изнемогая за Родину в последних силах. Погибаем в холоде и голоде, в бесчеловечных налетах. А где э т и, — мужичонка картинно сотряс воздух руками, — партейцы?! Вы их не отыщете в хлебной очереди либо с брезентовыми рукавицами на пожарах. Они сидят там, в глубоких бункерах, звонят по телефонам, пьют какао, и уж будьте покойны — не макуху жрут. Вот что было в мусорке около райкома. Вот чем питается партийная знать!

Агитатор вытряхивал из рогожного чувала комканый ворох и на колотый асфальт сыпались предметы, настолько прочно исчезнувшие из обихода, что их существование давно уже относили к добрым легендам, чем к реалиям, имевшим место быть не так уж давно. Апельсиновые корки, рафинад, раздавленный бутерброд с усохшим повидлом. Звонкая бутылка светила пятью армянскими звездами, лоснился жиром сиговый хвост, а хромоногая сволочь продолжала трусить мешком, как рождественский дед.