Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Вот они, вожди наши, вот наша опора и надежа!

Мужичок был желт и одновременно бледен, на съеженном пиджачке болталась медаль «За Отвагу», и был он так убедительно суров, что, не сталкиваясь с подобными типчиками, легко можно было купиться на его россказни. Как вон той, в синем берете. Этой бедолаге с иждивенческой пайкой сердце рвет блестящая обертка эскимо с улыбающимся чучмеком. И думает она: «жрут ведь, сволочи». А мужичонка все травил:

— Из Москвы обкомовской секретарше пломбир везут. Любимый сорт! — Оратор стукнул себя в пиджачок. — Допустили врага к родным стенам и лозунгами прикрылися: «выстоим, победим!» Жданов [2] Жданов А. А. — советский государственный деятель, один из руководителей обороны Ленинграда. из черноморского курорта приехал, когда немцы уже Псков захватили.

А теперь народным горбом хотят ордена себе нацепить. Они брешут вам, что хлеба нет! Хлеб есть, не верьте никому! Идите в магазины и на склады! Требуйте. Они бросают народу опилочную горбушку в день, а сами жрут, как белогвардейские помещики. В Смольном расстреляли повара за то, что подал остывший жульон. Развесили на каждом заборе агитацию, скрывая бумагой свое гнилое нутро. Но эти бумажки для нас, для простых людей. А себе они печатают вот что: «список блюд к обеду на индивидуальные персоны». Вот число, товарищи, — пятое декабря. Вспомните, сколько погибло в те дни от недостатков питания! Они же в это время насыщались парижскими винами. Глядите на список!

— Дай-ка мне.

Подозрительно спокойный участковый забрал меню, а мы навели стволы на людей, собравшихся во дворе.

Шибко занесло, видать, обличителя ленинградского партактива, если не заметил он патрулей и синюю фуражку НКВД. Тоже мне — парашютист-вредитель…

— Жульон, значит, повар не согрел?

Участковый встряхнул список яств.

— Сам печатал?

Задержанный молчал.

— Значит, сам. Читай, гадина.

Лунин вытащил наган и агитатор, дрожа подбородком, захлюпал:

— На первое суп грибной фрикасе в качестве горячего блюда и салат из свежих овощей…

Участковый ударил его в живот. Я отвернулся. Хорошего в предстоящей сцене не было ничего, но и останавливать милиционера нельзя.

Меня сейчас интересовал совершенно другой человек. Он находился в толпе и наверняка видел нас, однако сигнал дать не успел. Или успел, а напарник не увидел. В этом виде диверсий один говорит, а второй оценивает обстановку. Надо быстрей цеплять этого второго.

— Товарищ командир, мы агентаживым не доведем, «милиция» с катушек едет!

Я оглянулся. Участковый действительно «ехал». После каждого названного блюда он наносил удар «агитатору». Да, зря тот изобретал такой длинный список. Теперь «алиготе», «запеканка творожная с изюмом» и прочие изыски возвращалась пинком в ребра или крюком в голову.

Убьет или нет?

Но слабый, недоедающий Лунин таких сил не имел. Он очень быстро выдохся и, опершись на завиток фонарного столба, тяжело дышал, утирая мокрое лицо. Участкового бил озноб. Посмотрев невидяще перед собой, он поднял револьвер.

И пришибленный народ утих совсем. «Сейчас расстреляет хромого», — читалось на их лицах. — «А с нами что будет?» Отметка в милиции, допрос, подозрение в пособничестве — и поведут хмурые автоматчики прямо в Большой дом [3] Большой Дом — разговорное название здания УНКВД Ленинградской области, на Литейном проспекте. , где по слухам приговор выносит любой из старших следователей. Не зазвучит торжественное «суд идет», а хлопнет бумага по столу — и нет тебя «именем Советской Родины».

И даже могилы у тебя нет, потому что, говорят, в подвале Литейного, 5 бросает трупы в адскую мельницу чекист-абиссинец.

Ничего, пусть прочувствуют! Если надавить хорошенько, второй агент полезет как вошь под керосином. Я крикнул:

— Все находящиеся здесь задержаны для установления личности. Встать в один ряд лицом к стене. Все лицом к стене!

Выдернув из толпы дворника, заорал в лицо:

— Кто эти люди?! Зачем ты собрал их здесь?!

— Мин гепсе, — татарин завизжал, приседая. — Не собирал! Мы двор живем, все здесь одни!

Я толкнул его обратно в кучку испуганных людей, продолжая нагонять страху:

— Продались, сволочи! Все продались!

Выбрав из толпы почтенную даму, схватил ее за воротник.

— Ты! Ты помогаешь немцам!

Несчастная выбросила вперед ладони, закричав в ужасе:

— Я не фашист! Нет! Я им не помогаю!

— Ты здесь живешь?!

— Да! Я здесь живу! — Она так радостно закивала, будто прописка в этом доме рядила ее в белые одежды.

— Работаешь на немцев?! Отвечай. В глаза смотреть!

— Нет, нет, нет!

Продолжая орать, я двинул оружие вверх:

— Тогда кто? Говори! Кто чужой?! Говори быстро, где чужой. Расстреляю на месте!

Нельзя, конечно, так. Как жандарм царский. Это ведь наши люди, советские. А я им — взять, чужой! Раньше это называлось грехом, значит, еще один в личное дело. Ладно, пусть лучше эта баба вычесывает моток седых волос, чем давит коленями свои кишки. В прошлый раз диверсант — паренёк лет пятнадцати — швырнул гранату в маминой сумке и удрал. А сейчас все пока идет как по маслу. Ведут, вон, залетных.

Их четверо. Высокий старик в пальто, беленькая девушка, ребенок и очкарик с комсомольским значком. Все напуганы и уже потрепаны жильцами. Сейчас надо держать подозреваемых под угрозой расправы местными, но толпу осаживать.

Визги и крики. Старик закрывает собой мальчика. Кто-то толкнул очкарика и тот молча упал. Девушка втянула голову в плечи. Прорвалась какая-то отчаянная женщина:

— Перестаньте! Постойте! Это же Василь Афанасич с внуком, отец инженерши из пятьдесят четвертой.

Так, двое отсеялись. Значит, девушка или очкарик? Мое тело покрыли тысячи невидимых усиков, жадно впитывающих страх блондинки.

— Лиходей, к стенке э т и х, по закону военного времени.

Показав на мужичонку-агитатора и очкарика, я незаметно дал ефрейтору знак повременить, а девушке предложил пройти для проверки документов.

И пропустив блондинку вперед, в парадное, пихнул ее сапогом в спину.

Когда она рухнула на лестницу, мысль, что это может быть невиновный человек, держалась в голове одну секунду. Холодящая волна азарта накрыла сомнения легко, и остался во мне лишь охотник, напряженный до струнного звона. Я буквально кончиками пальцев, кожей, нутром, черт его знает чем, ощущал страх белобрысой.

«Она! Она!» — ликовал красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в ее кривую морду, утыканную красными яблоками страха.

Я не мог оторваться от глаза с бегающим от страха зрачком. Страха убийцы пойманного с ножом, страха вора укравшего то, что красть нельзя, страха того, кто знает, что в и н о в е н. Их много довелось перевидать — таких глаз, таких лиц, подернутых ужасом застигнутого, — и сознание быстро печатало неуловимые штрихи, отсекающие человека и с п у г а н н о г о от человека в и н о в н о г о.