Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Ладно. По последней и спать.

Под его давящим оком я влил в себя мерзкую жидкость. Еще ни разу водка не была столь невыносимой — как репейники глотал, и ползли на подбородок вонючие капли. А затем будто кинули мне в живот цементный мешок. Мешок был тяжелый, намоченный дождем и шевелился, давя острыми углами кишки.

— Держи его! Держи. Ноги!

Михей, зажимая мне голову, получил отравленный фонтан, бьющий из внутренностей.

— На живот давай!

Перевернув мое тело, испанец нажал сверху, выдавливая остатки.

— Ты как, старлей?

— Не знаю…

В животе стало полегче, но вдруг невыносимо зачесалась нога в том месте, где рвал ее убитый чужак. Добравшись через кирзач и порванное галифе к зудящей коже, я погрузил в рану пальцы. Чесал, ощущая липкую кровь и смахивая на пол мясные кусочки красновато-зеленого цвета. Чесал долго и яростно, пока Ферафонт не склонился посмотреть «что там такое», задев крестом увеченную ногу. Оранжевые звезды разбежались и прилипли к пустоте черной неяви, которая завернула меня в свое покрывало…

Через пелену в глазах я увидел Михея с дымящимся этээром. Испанец для чего-то упал на колени и нес чушь, выставив сложенные впереди себя руки. Чушь была на латыни. А из вороха шинелей торчали сапоги отца Ферафонта, указывая на уверенную нестойкость к спиртному.

Что тут за хренотень происходит? Напились и подрались? Похоже на то. Все болит, и голова — чугун.

— Вы чё, мужики?

Руис подскочил, закрывая лицо ладонью, серебряное распятие он держал на отлете, водя им по воздуху. Только закончив эти малопонятные движения, он близко наклонился.

— Молчи, Андре, ты ЗОРГ.

Странно, однако, видя, что он орет почти во весь голос, я, тем не менее, едва слышал испанца. Скорее по интонации, да еще по страшным, словно с иконы, глазам, я понял, о чем он говорит. Все другие звуки — крик ветра, птичьи вопли, дребезжание бесконечного стекла в шкафу или мягкий бег пыли — доносились даже чересчур громко. Более-менее голос Руиса был понятен, зато Сарафанов, о чем-то горячо втолковывающий и машущий руками, показался мне беззвучно квакающей жабой.

Прошла боль. Неужели исчез давящий ком в животе? Как бы не так! Рот снова переполняла черная жидкая грязь, в ноге закопошились сотни колючек. Монотонная дробь в голове заслонила все другие звуки, умолкая на короткий срок от эфадиновогошприца, дающего короткий, словно взмах утопленника, проблеск живой мысли.

— Командир, держись! Прошу тебя, держись.

Испанец ломал вторую ампулу, а Михей казнился, крича и подтягивая жгут:

— Блокаду надо, Андрюха, сразу надо было… эх!

— Да кололся я. Все лекарства извел.

Говорить было трудно. Слова приходилось выуживать, как из грязи, очищая от налипшего мусора.

— Держись, командир, — повторил испанец и показал три пальца на руке. — Вспомни, что тебе дорого и держись за это…

Хавьер держал носилки, ускользая в синее небо, но все еще стараясь вытащить меня из холодного омута. «Сomandante no vayas allí! [70] Командир, не уходи (исп). », — кричал он шепотом, и, цепляя скользкие грани колодца, я гадал, что значат эти слова.

Ты — ЗОРГ, кричал мне испанец.

Ты — ЗОРГ, сказал мне седой врач в зеленом халате.

Я — ЗОРГ, зараженный организм, захлебывался в сыром ужасе мозг, и мутнело зеркало с моим лицом в дрожащих руках медсестры. Хотелось спрятаться от судьбы, вернее, от неизбежной предопределенности событий, наступающих после некоего действа. И если до этого действа ты сам выбираешь путь (пусть чуть вправо или чуть влево на поле атаки), дальше выбора нет.

Даже на войне человек, если не кузнец, то в какой-то мере подручный в кузнице своего счастья. Даже в любви можно уйти от всего на край света, а с Астрой — и за край света.

Но здесь, на этом ложе, беги хоть в космос — толку не будет. Потому что ЗОРГ в тебе, потому что ты и есть ЗОРГ. Это как гусарская рулетка, только в барабан забиты все шесть патронов.

А может быть, повезет и удастся отвертеться от хватки зверя, до конца дней пуская слюни в одном из дурдомовских казематов на Пряжке? Но скорее всего, я превращусь в нежить, только по оболочке похожую на человека. А то и вовсе в какое-то чудище.

Маленькая часть, пылинка, атом чужака, пробил стенку из лекарств и попал в мозг. Какую адскую работу он там сделал? Что готовит из меня проклятая спора?..

Не хочется. До смертного ужаса не хочется быть тварью из ЭТИХ. Только одна мысль о такой участи бьет острой иглой через тело, выжимая литры воды.

И другая мысль, очень тихая, но печально-беспрерывная — жить хочу, хочу жить, хочу жить, хочу жить. Пускай даже зверем, но жить!

А дороги нет. Как только лечащий врач Военно-врачебной инспекции поставит диагноз «несовместим с человеческой личностью», сразу меня шлепнут или отправят в «зверинец» ВИЗОРа.

Я боролся, но все слабее, — заряд эфадинатаял, жадно впитываемый испуганными нейронами.

Кто-то склонился надо мной, и в искаженном фокусе проявилось заботливое лицо Михея.

— Ты как, Антоныч?

— Не очень.

— Хуже бывало, ты главное — не кисни. И вот еще… Коновалы будут подписывать тебя на «восстановление», не иди, пусть в анабиоз отправляют. А то, сам знаешь.

Да уж, знаю — «Установка Интенсивного Восстановления» не предусматривает иных вариантов, кроме «успешного лечения» либо «летального исхода».

— Андрюха, подумай! Отправят в хранилище изолятора до лучших времен, так хоть жив останешься!

— Нет, Михей, не хочу я там, как брюква, на складе лежать. А ты сам бы, что выбрал? А Руис, а другие? Дай лучше зеркало.

Михей поднес к моему лицу карманное зеркальце и, пытаясь улыбнуться, выдавил слова популярного куплета:

— Ты, моряк, красивый сам собою…

Никакого моряка я не увидел в мутной глади. Мелькнули только белки глаз и дикие зрачки. А потом побежали серебристые змейки, и зеркало покрылось сетью мелких трещин.

— Иди, Михей Степаныч, даст бог, свидимся.

Он что-то хотел возразить, но в палату ворвалась куча людей в белом, сопровождаемая ревом доктора:

— Вон отсюда! В-о-о-н!

Не доходя до койки метра четыре, белый отряд выпустил вперед вожака и остановился полукольцом, обнюхивая мое лежбище. Атаман умял бороду в кулак и обратился ко мне:

— Ну что, братец? Надо бороться.

Они проделали какие-то замеры, покачали блестящим маятником перед глазами, дохляк в очках ударил по ноге резиновой кувалдой и сразу же испугано отскочил. А потом, когда экскурсанты вдоволь насмотрелись на ЗОРГа, седой прогнал их и сказал, грузно опираясь на спинку кровати:

— Этот проныра Сарафанов тебя на ВИЗОР уговаривал?

— Да.

— В общем… Загорск… или ИВО — интенсивное восстановление. Выбирай. Есть несколько минут перед…

Он велел «сестрице» проследить за капельницей и потопал к выходу, а у двери занял место охранник в костюме биозащиты, держа наперевес короткий фугасный штуцер.