Борис Батыршин - День, который не изменить [litres]

— Может, и эта штука ускорится?

— Может и ускорится. Вон, и вероятность экстренного возвращения выросла. Но всё равно пока мало.

— Ладно, — великодушно согласился Мишка. — Подождём. Сорок шесть часов — это меньше двух суток. Не страшно.

В углу экрана тревожно замигал значок батарейки.

— Я же говорил — разрядился!

За спиной застреляло, зафыркало. Лошади у коновязи вскинулись, все, кто был на дворе «штабной» избы испуганно обернулись. Из амбара выкатился «Днепр». За спиной водителя сидел бледный от напряжения Азаров.

Лёха развернул байк посреди двора, заглушил двигатель. Казаки и гусары по одному подтягивались — поглазеть на диковинку.

— Чаво столпились, православные? — зычно крикнул урядник. — Не видали самобеглыя коляски? Так она из самого Парыжу прикатилась, у Бунапартия отобрана, тяперя нас возит! Ближе не подходи, не велено! Кому сказано, Филька, осади! От тебе чесноком на полверсту разит — парыжская механизьма дюже нежныя, ядрёного духа не переносить, поломается! А тебе за енто хас-спадин штаб-ротмистр в самую твою бесстыжую морду хлестанёт, да я плетью добавлю, откель ноги растуть! А ну разойдися, кому сказано!

Витька так и прыснул:

— Самобеглая коляска? Так первые автомобили называли! Ну, Прокоп Ефремыч, ну провидец!..

Лёшка слез с мотоцикла, оставив корнета разгонять зевак, и подошёл к друзьям:

— А свой в лагере оставил. Миш, не дашь айфон на минутку? Я тут договорился, хочу гусарский мундир и амуницию в деталях отснять. Наши за такое видео что угодно отдадут: не хлам музейный, сто раз реставрированный, а самый что ни на есть оригинал, без переделок!

— Успеешь ещё, реконструктор! — осадил энтузиаста Витька. — Вон, казаки седлаются, давайте уже грузиться. Миха, ты свой огнестрел зарядил? Вот и тащи сюда, а то мало ли что!

Отъехав вёрст на пять, корнет скомандовал привал. Распустили подпруги; урядник послал казачков к ручью, «напувать» коней, а сам, с Азаровым и ребятами, устроился в тени большой липы. Её верхушку украшало гнездо аистов — неопрятная груда веток, метров полутора в поперечнике. Здесь много было этих птиц: они стояли бело-чёрными истуканчиками на стогах, на крышах изб, на высоких деревьях.

С отрядом отправились двоих проводников. Герасим сорокалетний дядечка, заросший дремучей проволочной бородой до самых глаз, в буром армяке, бесформенной крестьянской шапке и портах их полосатой ткани. Ноги, обутые в лапти с онучами, Герасим засовывал в верёвочные петли, заменяющие стремена. Седла тоже не было: всадник сидел на куске войлока, наброшенном на лошадиную спину — «охлюпкой», как выразился урядник. Вооружение составляла пика, сделанная из косы, насаженной торчком на жердь, и французского пехотного тесака, за неимением ножен, продетого в лыковую петлю.

Второй проводник, Игнат, павловский житель, был снаряжён побогаче. Лошадь под хорошим седлом; на голове красуется четвероугольная шапка красного сукна. Вместо армяка — гусарский ментик со споротыми шнурами. На вопрос урядника, зачем он испортил эдакую красоту, крестьянин объяснил: «мужики примут в золочёных шнурах за хранцуза, да и приголубят ослопом. Ничо, я шнурки енти бабе своей отдал, для рукоделья…»

Арсеналу Игната позавидовал бы любой ополченец: пика — не самодельная, а настоящая, уланская, на длинном красном древке с петлёй для руки. На поясе кривая сабля в облезлых ножнах, за кушаком турецкий, в перламутре, пистолет. Точно такой был у ополченца-цирюльника, с которым ребята встретились при Бородине.

Мишка тоже разглядел раритет:

— Дядя Игнат, а вы пистолю на Сухаревке купили?

Крестьянин успел похвастать, что часто ездит по торговым делам в Москву: возит платки и шали с шёлковой фабрички, которую держит в Павлове его кум, Иван Лабзин. «Мне доверие есть! Ни на копеечку обмана не будет!»

— Знам мы енту Сухаревку! — осклабился урядник. — Оне всею дярёвней в Москву ездили: как войско и жители от хранцуза ушли, по распоряжению ихней светлости графа Растопчина — поклялись на подводы, да и отправились грабить! Хужей ногайцев, ей-же Бог…

— Как же так? — удивился Мишка — В Москве неприятель, неужто не испугались, что схватят, отнимут лошадей?

— А чего им пугаться? К ихнему брату с уважением: везите в город хлеб, муку, говядину и прочия припасы — всё купим!

Игнат собрался ответить, но тут вмещался Лёшка:

— Скажите, вы в Москве были уже когда жители уже ушли, так?

— Ну, так. — подтвердил Игнат. На Долотова он смотрел с подозрением. — Не все, конешно, но ушли, сердешныя… кому ж охота под антихристом бедовать?

— Тогда, может вы знаете, кто поджигал город? Неужели и правда, по приказу графа Растопчина?

Игнат задумчиво поскрёб в бороде.

— Я, барин, вот что тебе скажу. Кады из городу жители уйдут — как ему не сгореть? Кто печку непогашену оставит, кто свечу обронит. Громы опять же, небесныя… Да и хранцузам к чему чужое добро беречь? Костры палят, печи топят вовсе без понятия, табаки курят. Обязательно должно сгореть!

— Значит, никто Москву специально не поджигал? — не отставал Лёшка.

— Да почём мне знать-та барин! — Игнат не знал, как отвязаться от настырного барчука. — Не видал я, вот и весь сказ! Оно конешно, в сердцах мог кто головню кинуть, чтобы добро, трудами нажитое, ворогу не осталось. А Москва, известно, из дерева строена, вот пал и пошёл!

— А вы тому палу и радёшеньки! — поддел мужика Хряпов. — Конешно, так грабить — оно способнее. А ежели спросють потом — так и сгорело, никто не брал. Москва большая, всё не сгорит, пограбить всем хватит: и мужичкам и хранцузам.

— И очень напрасно вы так говорите, Прокопий Ефремыч! — осторожно возразил Игнат. Урядника он побаивался. — Рази ж мы какие злыдни? Взяли, что брошено, не супостату же оставлять? Пущай, что ли, добро пропадает?

— Уж у вас ничаво не пропадёть! — ухмыльнулся урядник. — Люди наживали, а вам — дармовой прибыток!

— То-то вы, казачки, не грабите! Как по селу конными пройдёте — сейчас либо курёнку голову скрутите, либо поросёнка на рожон подденете! Чисто станишники!

— Ты, мил человек, говори-говори, да не заговаривайся! Вы кто таковы есть? Крепостныя! А мы люди вольныя, казаки! Мы — соль земли! Фамилие наше Хряпины, мы их Запорожской Сечи вышли! А как царица Катька Сечь разогнала — поселились в станице Мечетинская, и с тех пор служим престол-отечеству. На нас держава стоить!

— Так и мы вольные, а вовсе даже не крепостные! — обиделся мужик. — И село Павлово, и Вохна и прочие деревни Богородского уезда числятся казёнными! Мы царю-батюшке служим, а не барину!

— А коли служите — так что ж вы, охальники, за подводы таку деньгу ломили, когда жители из Москвы бежали? Верно говорят: кому война, а кому мать родна!