Уильям Тенн - Вот идет цивилизация [сборник litres]

И вот я, наконец, исполнил то, о чем мечтал с самой демобилизации из армии в 1945 году: начал изучать древнегреческий.

– Ради всего святого, – допытывался мой добрый друг Колдер Уиллингэм, – зачем – в твоем-то возрасте? В твоем, мать его, возрасте?

– При чем здесь возраст? – отвечал я. – В конце концов, вспомни Като. Като начал учить древнегреческий в восемьдесят!

Колдер только руками развел.

– Ладно, ладно. Но у того парня хоть хорошая база была в виде латыни.

И все же я продолжал. Я надеялся, что древнегреческий пригодится мне в фантастических рассказах. Увы, они никак не хотели совмещаться. Спустя несколько месяцев я погряз в долгах (что, если честно, случалось со мной не так уж и редко) и начал голодать. Об этом узнал Фред Пол и нашел для меня работу, которая могла бы решить обе эти проблемы. Журнал издательства «Зифф-Дэвис» «Фэнтэстик Эдвенчерз» купил рисунок на обложку будущего номера и теперь искал подходящий к нему рассказ.

– Для тебя это просто идеальный вариант, – заявил Фред. – Они платят очень неплохо – при условии, что ты уложишься в недельный срок. И все это про Медузу – ту самую, про которую ты весь последний месяц только и говоришь. Согласись, идеально?

Я еще колебался. Я не мог оторвать взгляда от обложки, которую Фред захватил с собой в мою квартиру на 95-й Ист-стрит (всего в квартале к югу от Испанского Гарлема и в двух или трех – от того места, где заканчивается богатенький Ист-Сайд), и продолжал колебаться. Ну да, на ней, несомненно, изображена была Медуза с локонами из змей и всем таким, но кровь из обрубка шеи капала на башмаки типа, одетого по всем правилам семнадцатого века, в руке у него красовался тяжелый шотландский меч века восемнадцатого, и все это происходило на фоне крепостной стены, которую я датировал бы веком четырнадцатым… ну, или тринадцатым. Я указал Фреду на эти несоответствия.

– Вот только не надо этих технических мелочей, – отмахнулся он. – Ну, ошиблись немножко с эпохой. Все, что от тебя требуется в рассказе из этой обложки, – это отрезанная голова Медузы. Представь себе, что ты видишь ее не на обложке, а на чернофигурном античном кратере, и рассказывай все по-своему. Так что мне сказать «Эдвенчерз»? Ты хочешь эту работу или ты ее не хочешь?

– Я хочу эту работу, – сказал я, глядя на закрытую дверцу почти пустого холодильника. – Спасибо, Фред.

– Не за что, – кивнул он. – И не забывай: сроку ровно неделя. То бишь дедлайн в следующий четверг и не позже.

Я еще раз поблагодарил его и проводил до двери. Потом занял немного денег, чтобы хватило на хлеб, сыр и бензедрин, и принялся за работу. Пару дней я потратил на поиски подходящего эпиграфа. У меня не осталось ровным счетом никаких воспоминаний о том, где я откопал этот конкретный перевод Пиндара, но в дни моей холостяцкой юности вообще происходило много такого, что приводит меня нынешнего, восьмидесятилетнего, в состояние полнейшего замешательства. А потом, вознеся короткую молитву моему любимому божеству Тоту, египетскому богу манускриптов, я начал печатать. В качестве антуража для первой сцены я выбрал квартиру, в которой жил прежде, – ту самую, которая более детально описана в рассказе «Не могли бы вы чуточку поторопиться?» В новый рассказ не попал мой сосед, Лестер Дель Рей, зато я поместил в него нетрезвую домовладелицу. Все начало складываться, и я позволил истории течь как придется. Рассказ вышел странный, совсем непохожий на то, что я писал прежде: этакая странная смесь иронии, экшена и параллельных миров (вообще-то, сам я этого не осознавал до тех пор, пока Джордж Зебровски не сформулировал этого для меня. Фактически это вышла история Гарольда Ши; такое уже проделали до меня, и гораздо лучше, Флетчер Прэтт и Спрэг де Камп).

Обходясь почти без сна – да и без еды тоже, – я продвинулся примерно на две трети сюжета, и тут он вдруг восстал против меня. Вся фактура рассказа вдруг поменялась, и поменялась радикально. Я ощущал настоятельную потребность прерваться на неделю-другую, чтобы обдумать, как все это вообще может закончиться. Но не мог. До истечения срока оставалось не больше сорока восьми часов, а если бы я это и забыл, мне позвонил редактор с напоминанием об этом. И, в конце концов, не мог же я подвести Фреда Пола, который так помог мне в трудную минуту. С покрасневшими глазами, затекшими ногами (и с пустым желудком!) продолжал я барабанить по клавишам машинки, прорываясь к финалу. Прорываясь почти в буквальном смысле этого слова – словно сквозь снежные заносы. Я добил рассказ, я отнес его в «Зифф-Дэвис», не переписывая и даже не перечитав его. Им понравилось, и они его купили. Я же не испытывал ничего, кроме стыда. Мне казалось, я старательно, можно сказать, намеренно написал для них совершеннейшую парашу. Когда номер «Фэнтэстик Эдвенчерз» с Медузой на обложке появился на прилавках, я сунул авторский экземпляр в коробку, задвинул ее под кровать и завалил ее сверху для надежности разными бумагами. На протяжении всех прошедших лет я не перечитывал рассказа и не собирался включать его в это собрание. Однако моя жена в силу необъяснимых причин довольно долгое время говорила, что он ей нравится, а мой брат Мортон – чьему вкусу я доверяю почти так же, как Фруме – настаивает на том, что рассказ далеко не так плох, как мне представляется, да и Джордж Зебровски – критик, чье мнение я весьма уважаю, – так вот, Джордж Зебровски говорит…

В общем, я достал журнал из-под кровати и перечитал рассказ.

И… Ну… Знаете… Черт побери. Не так он и плох.

Написан в 1951 г., опубликован в 1951 г.

Если и есть какое-то существенное свойство, общее для научной фантастики и породившего ее конкретного исторического отрезка, так это Перемены. Перемены – непременный мотив большей части научной фантастики: Перемены в человеческом обществе, в человеческих технологиях, в человеческих взглядах. Перемены даже в самом строении человеческих тел и сознания. И качество этих Перемен влияет на эту область литературы в такой степени – проистекает это от постоянно изменяющейся читательской аудитории – что я больше не в состоянии определить вектор, определявший мою работу последние восемь лет, столько раз стилистика и тематика моего творчества менялись за это время, чтобы угнаться за ее требованиями.

С точки зрения критика традиционной литературы дать определение научной фантастике проще простого: это одна из нескольких разновидностей массовой, бульварной писанины наравне с вестерном, детективом, спортивной и любовной прозой. Критик, не колеблясь, налепит этот ярлык и на таких светил жанра, как Старджон и Брэдбери, и на обычных коммерческих писателей, которым эксплуатация проверенных, хорошо покупающихся штампов важнее поиска в неизведанных и, возможно, непопулярных областях. Позевывая, он заметит, что излюбленная тематика научной фантастики – Открытый Космос и Инопланетные Монстры, Вознамерившиеся Уничтожить Землю, – это просто специфические вариации на тему вестернов и детективных рассказов, Дикого Запада и Злобных Убийц, Вознамерившихся Погубить Героиню. В продолжение разговора этот критик устало кивнет в ответ на робкую попытку возразить. Ну и что, скажет он, что у научной фантастики имеются странности, которых не найти ни в одном другом литературном жанре? Любой жанр коммерческой литературы обладает собственными причудами, но это еще не делает его высоким искусством…