Уильям Тенн - Вот идет цивилизация [сборник litres]

Что же до обвинения научной фантастики в эскапизме, обвинения, столь утвердившегося, что Флетчер Прэтт даже счел необходимым дать ему отповедь в статье, напечатанной в калифорнийском литературном журнале, – что ж, я полагаю, настало время всем нам, тем, кто читает эту новую литературу, и тем, кто ее пишет, признать, что этот аргумент (имеющий, кстати, весьма долгую историю) выдуман просто из зависти. Когда давным-давно, в восемнадцатом веке на прилавках начали появляться в большом количестве печатные романы, они немедленно подверглись нападкам авторов нравоучительных религиозных текстов, которые объявили их ни много ни мало кознями дьявола, отвлекающими читающую публику от текстов, которые ей надлежит потреблять ради спасения своих бессмертных душ. Аналогичная история имела место и раньше, когда средневековые мистерии начали сдавать свои позиции под натиском драмы Елизаветинской эпохи. В каждом историческом периоде окопавшаяся интеллектуальная элита пытается сохранить привилегированное положение, обвиняя новые и более популярные течения в чем-то подобном и опасном для общества. Однако, несмотря на все эти усилия, читатель, как говорится, голосует кошельком – где теперь вся эта нравоучительная литература, много ли ее покупают?

Словарь определяет эскапизм как «бегство от реальности». В этом смысле научную фантастику, имеющую дело с событиями, которые еще не произошли (или, как в романе Уорда Мура, событиями, которые в реальной истории не произошли вообще), с завидной регулярностью обвиняют в совращении молодежи и разложении общества в целом путем распространения огромного количества литературных опиатов.

Но почему люди вообще читают художественную литературу – любой ее жанр? Узнать больше о своей полной огорчений, несбывшихся надежд и неуверенности в завтрашнем дне жизни? Найти в аллегориях, обернутых в тонкую оболочку повествования, какие-то полезные житейские наставления? Думаю, нет.

Настоящий писатель – наследник сказителя Гомера и скандинавских скальдов. Да, он сменил лиру на пишущую машинку, и голос его многократно усилен печатным станком – но роль его и сегодня осталась той же, что и в стародавние времена, когда воины, вернувшись домой после нелегкого, полного сокрушения черепов и продырявливания доспехов ратного труда, усевшись в задымленном зале и, отрезав себе ломоть зажаренного целиком на вертеле кабана и пару раз сыто рыгнув, возвышали голос:

– Эй, парень – ну, ты, вонючка! Убери-ка руки от девки да спой нам песнь о том, как отважно бились мы в славном сражении неделю назад! Да постарайся петь поинтереснее, ибо сам знаешь, чего с тобой будет, если это выйдет не так!

Вот и сегодняшний писатель хорошо знает, что с ним будет, если это выйдет не так, – поэтому и старается писать поинтереснее изо всех сил. И, понимая, что далеко не все находят интересное в том пространственно-временном отрезке, в котором они пребывают, он забегает так далеко вперед, как только может, не ставя при этом под угрозу ощущение реальности.

Секрет – весьма парадоксальный – элемента эскапизма в художественной литературе заключается именно в этой последней фразе: она должна быть такой, чтобы в нее поверили. Будь это страдающий спермотоксикозом прыщавый юнец из трущоб, жадно вчитывающийся в тяп-ляп написанные, зато щедро сдобренные пикантными подробностями похождения благополучного, хорошо сохранившегося развратника, или старый богатый импотент, смакующий полную натуралистических подробностей повесть о несовершеннолетних правонарушителях, или, коли уж на то пошло, впечатлительная девушка, наслаждающаяся горстью небылиц, рассказанных в четырнадцатом веке во время паломничества в Кентербери – всем им нужно ощущение реальности, ощущение того, что это происходило на самом деле, – ну, по крайней мере того, что это могло бы произойти.

Но прежде всего им нужна в литературе дверь, направляющая их прочь от заурядности их повседневной жизни, – и они эту дверь находят.

Малолетний ребенок, залезающий к вам на колени, сначала попросит рассказать ему сказку, но потом обязательно спросит: «Это правда?»

Менестрелю, который осмелится сложить песнь о битве, что имела место на прошлой неделе, показав при этом события ровно такими, какими они были на самом деле, вышибут мозги кувшином с хмельным медом. Нет, он увеличит численность врагов в десять-двадцать раз, он затупит топоры и иззубрит мечи тех, для кого он поет, – и так до тех пор, пока слушателям не начнет казаться, что, согласившись на эту битву, они все равно что на самоубийство шли. А потом, преувеличив по мере сил отвагу их сердец и трусливое коварство неприятеля, он продемонстрирует, как они, устремившись в едином порыве за вождем, одержали-таки победу, покрыв вечной славой себя и клочок земли, на котором живут. Более чем вероятно, к моменту, когда песнь подойдет к концу, его восторженные слушатели уже забудут, что на деле великая битва была не более чем налетом на соседнюю деревню, большая часть мужского населения которой, как стало известно заранее, ушла в море за рыбой. В общем, можно сказать, немытые мужланы подвигли менестреля на создание захватывающей легенды из заурядного грабежа со смертоубийством и изнасилованиями – после чего потребовали выступления на бис.

И уж ради такого случая он, скорее всего, выберет свою хорошо известную балладу о богах – странных, бессмертных существах, что способны голыми руками ловить молнии и сражаться со змеями вдвое длиннее самой Земли, но при этом, если верить вступительным куплетам, точно так же сидят и пируют в таком же полном дыма зале, только побольше, и слушают своего менестреля, поющего про их битвы с глиняными великанами с юга. И немытые смертные, услышав эту песнь, восхищенно поражаются невероятным сходством своей жизни и жизни своих божеств.

И вот тут-то, именно тут и происходит единение научной фантастики с литературным началом. Задача писателя-фантаста взять, если надо, даже что-то совершенно фантастическое и заставить его казаться столь же реальным, как сегодняшний таблоид, раскрытый на спортивной странице. Если ему это удается, значит, он хороший фантаст, а если не удается – плохой, и это совершенно не зависит от наличия или отсутствия в произведении сверхсветовых аппаратов или созданий с тремя мозгами и механическими гениталиями. Когда Г.Уэллс изображает нам в «Пище богов» огромных младенцев, он, конечно, дает понять, что они намерены завоевать Землю и покорить человечество, но при этом делает их настолько доступными, что читатель представляет их себе лучше, чем собственных соседей, и может даже сочувствовать им в их попытках заменить на этой земле его самого и его мелких сограждан.