Сергей Извольский - Забытый Путь

— И еще сотни дел — менее важных, но требующих внимания, — подытожила Юлия, выпрямляясь в кресле и неуловимым движением поправляя высокий воротник парадного кителя.

— А тебе необходимо решить, — зеркальным жестом выпрямилась Ребекка и добавила не очень уверенно и с небольшой заминкой: — Кому из нас ты…

— С кем из нас ты будешь спать, — мило улыбнулась Юлия, помогая замешкавшейся графине.

Повисла долгая пауза. Девушки сидели, выпрямившись, внимательно на меня глядя. Юлия с легкой улыбкой, Ребекка с едва вздернутой в вопросе бровью. Я же ел виноград и думал.

— Нож, — произнес я, посмотрев на Юлию. Судя по выражению ее глаз, сумел поставить девушку в тупик, но она почти сразу поняла и, вынув из уставных ножен вороненый клинок, протянула мне.

Тот самый нож, которым я убил Саяна, и который усилием воли переместил из первого отражения в новые миры — передав Юлии. Взявшись за рукоять, я почувствовал тепло под пальцами — в клинке по-прежнему чувствовалась заключенная энергия забранной жизни.

— У тебя есть карты первого отражения? — поинтересовался я у Ребекки.

Графиня молча кивнула и в несколько легких взмахов открыла интерфейс, выбрав из списка планов Землю и приближая ее изображение. Чуть крутанув интерактивный глобус, я нашел Красноярский край, увеличил масштаб и, найдя Таежный Маяк, подвинул картинку в сторону, уходя к двум деревням, где провел детство.

— Вот здесь, — показал я на излучину реки и посмотрел на Юлию: — У меня к тебе просьба. Верни нож в первое отражение и воткни его в…

— В расщепленный молнией дуб, — посерьезнела Юлия, глядя прямым взглядом.

Кивнув, я едва прикрыл глаза, и перед внутренним взором предстал невероятно далекий, но навсегда отпечатавшийся в памяти мой первый летний рассвет на берегу подернутой дымкой реки. И широкий, расщепленный молнией дуб, который давал мне приют в знаковые моменты жизни.

— Я верну нож и у меня все получится, — Юлия, не обращая внимания на блеснувшую глазами Ребекку, подошла ближе и обняла меня, легко коснувшись губами щеки — успокаивая. И сразу отошла, отвернувшись и избегая моего взгляда.

— Есть что-то такое, что я должна знать? — холодно поинтересовалась Ребекка с явно читающимся в сторону Юлии раздражением.

— Есть вещи, которые никому не стоило бы знать, — пожав плечами, прямо посмотрел я на графиню. — Но после единения памяти так получилось, что Джули о них знает.

Краем зрения увидел, как Юлия от нежданности резко повернула голову, удивившись тому, что я первый раз назвал ее «Джули». Ребекка продолжала смотреть мне в глаза.

— Есть такие вещи, которые я не хотел бы никому рассказывать. Даже на исповеди самому себе, — размеренно проговорил я, повторяясь, внимательно глядя на графиню. — И очень не хотел бы, чтобы о них узнала ты. Это никак не влияет на наши отношения, на мое нынешнее мировоззрение, мысли или чувства. Это старая, забытая грязь, и я не хочу, чтобы она тебя касалась.

— Это твоя жизнь, — просто пожала плечами Ребекка: — И я хочу об этом услышать.

Поджав губы, Юлия забрала у меня и графини бокалы и вернулась к столу, разливая вино.

— Даже если я не хочу об этом не только говорить, но и вспоминать?

— После единения памяти так получилось, что и ты обо мне знаешь такие вещи, которые я не рассказала бы под пытками — не то что на исповеди. И если бы не знала она… — короткий взгляд на Юлию, — я бы не стала настаивать.

— Хм, — под взглядом Ребекки кашлянул я.

И задумался. События моего детства были табуированы для воспоминания — а когда перед взором и вставали образы из прошлого, я старательно их гнал. Так старательно, что эти воспоминания слово перестали быть моими — у меня будто получилось не то чтобы забыть все плохое, но дистанцироваться от этого — словно от послевкусия дурного и грязного фильма или поступка.

Но сейчас, когда я чувствовал, что Ребекке очень важно услышать мой рассказ, я не бежал от воспоминаний — и вдруг понял, что отношусь к произошедшему уже ровно, без эмоций. Как к грязевой канаве, через которую пришлось перейти — оставив, правда, навсегда на другой стороне любимых и близких — тоска и горечь от расставания с которыми оставалась до сих пор.

И я вдруг с удивлением понял, что не испытываю никого отторжения от идеи рассказать графине о своем детстве. Хотя то, как она на это отреагирует, меня серьезно волновало.

— Когда мама меня родила, она была невероятно красива, — принялся я рассказывать, вдумчиво подбирая слова. — Я видел ее свадебные фотографии — это просто космос, даже без фотошопа на любую журнальную обложку. Когда ее хоронили, ей было двадцать шесть, но выглядела она на все сорок.

Как понимаю сейчас, умерла она от усталости и безнадеги. Мой… Человек, который биологически приходился мне отцом, ее муж… он ее бил, довольно часто. Не работал, периодически мотался в Красноярск или в Новосиб на попутных лесовозах, брал микрозаймы… небольшие кредиты, — пояснил я графине, — и, возвращаясь домой, их пропивал.

Потом, когда маму похоронили, а ему перестали давать деньги даже самые грязные шарашки, он находил себе женщин, брал кредиты на них — и пока деньги были, они пропивали их вместе.

В один из дней я вернулся из школы, а дома была очередная шалава в мамином платье. Она была не совсем трезвая и чистая — в отличие от платья. Не знаю, не помню, что я ей сказал — но, наверное, это было что-то обидное. Она схватила меня за руку и кинула в стену, а потом несколько раз пнула — дело житейское, я к тому времени уже привык. Мой старый кот бросился на нее, но она палкой от шваброй сломала ему позвоночник — он двигаться не мог, но не умирал. Помню, я пытался его кормить, а он — рассказать мне, как ему больно.

Когда… тот человек, который по документам считался моим отцом, вернулся домой, женщина пожаловалась, что я плохо себя веду. Он был в неважном настроении — его кинули с зарплатой. Кота он добил, а я вылетел в сени… на веранду, — пояснил я Ребекке непонятное слово, — как футбольный мяч. Он сломал мне три ребра, как потом оказалось. Хотел добавить еще, но я убежал. И сразу прошелся по главной улице, постаравшись сделать так, чтобы несколько человек видели, что я ухожу из поселка.

В тот день не только закончилось мое детство. Я тогда впервые узнал, что такое настоящая ненависть. Дело в том, что кота, которого убили эти люди, мы брали вместе с мамой маленьким котенком — я видел фотографии где он спал со мной в кроватке. И тогда я словно впервые осознал происходящее — и понял, что именно чужая тупая злоба этого человека убила мою мать— как только что последнее близкое мне на это свете существо.

Я отнес и закопал кота на могиле матери — неглубоко. Поужинал конфетами с могил, дождался ночи и незаметно вернулся домой. Прокрался в свою комнату, а когда… эти люди закончили выпивать и заснули, зашел в их комнату. Подтащил плед к дивану и, раскурив две сигареты, положил их так, чтобы покрывало затлело — пришлось раздувать. Потом перешел на кухню и собрал растопку… старые газеты и щепки, в кучу у дров рядом с печкой. Да, у нас была печка, которую дровами топят. Хотя и было лето, но дрова рядом с ней лежали — не на улицу же выносить.