Роберт Хайнлайн - «Магия, инкорпорейтед». Дорога Доблести

Плечи — широкие для женщины, почти такие же широкие, как ее женственные бедра. Талия могла бы показаться широковатой у женщины более низкого роста, а у нее выглядела восхитительно тонкой. Живот не впалый, а соблазнительно круглящийся под тяжелой грудью. Груди… Только ее широкая грудная клетка могла поддерживать тяжесть таких грудей, которые в другой ситуации показались бы слишком роскошными. Они были крепки и высоки и лишь чуть подрагивали в такт шагам, увенчанные розовато-коричневыми сосками — женскими, не девичьими.

Пупок заставлял вспомнить персидских поэтов, любивших сравнивать его с драгоценными камнями. Ноги длинные, даже учитывая ее рост, кисти рук и ступни не маленькие, но тонкие и грациозные. Она вся была изумительно изящна, и просто невозможно было представить ее в какой-нибудь грубой позе. И это притом что тело ее было столь гибко, что казалось, она, как кошка, может принять любое, самое невероятное положение.

Ее лицо! Как описать абсолютное совершенство? Разве что сказать, что, увидев такое лицо один раз, вы уже никогда его не забудете. Губы полные, рот довольно большой, слегка изогнутый в легкой улыбке, даже если лицо спокойно. Цвет губ — ярко-красный, но если она и пользовалась косметикой, то так искусно, что я не заметил и следа краски, а уже это делало ее уникальной, так как в этот год все женщины увлекались губной помадой «Континенталь», ненатуральной, как корсет, и наглой, как ухмылка шлюхи.

Нос прямой и крупный. Не какая-нибудь кнопка. Глаза… Она перехватила мой восхищенный взгляд. Разумеется, женщины готовы к тому, чтобы на них смотрели, готовы хоть в обнаженном виде, хоть в бальном платье. Но такое беззастенчивое разглядывание хоть кому может показаться хамством. Тем не менее я сдался лишь через несколько секунд, стараясь запомнить каждую линию ее тела, каждый его изгиб.

Наши взгляды встретились, она смотрела на меня так же прямо и упорно, как я на нее. Я покраснел, но отвести глаз все равно не смог. Ее глаза были такого темно-синего цвета, что казались почти черными, во всяком случае, были темнее моих — карих. Я хрипло сказал:

— Pardonnez-moi, ma’m’selle [29] Извините, мадмуазель (фр.) . , — и усилием воли отвел взгляд.

Она ответила по-английски:

— О, я не возражаю. Смотрите сколько угодно. — И с ног до головы оглядела меня, так же тщательно изучая мое тело, как я изучал ее. У нее было теплое контральто, удивительно глубокое, особенно в нижнем регистре.

Потом она сделала два шага и оказалась рядом со мной. Я хотел встать, но она жестом приказала мне сидеть, жестом таким повелительным, будто всю жизнь только и делала, что отдавала приказы.

— Не вставайте! — произнесла она. Ветерок донес до меня аромат ее тела, по коже побежали мурашки. — Вы американец?

— Да.

Я-то готов был побожиться, что она не американка, да и не француженка тоже. У нее не только не было и тени французского акцента, но и… как бы это сказать… француженки ведь всегда кокетничают, это у них в крови, этим буквально пропитана вся французская культура. В этой женщине кокетства не было, хотя уже одним фактом своего существования она бросала вам вызов.

Не будучи кокетливой, она обладала редким даром устанавливать близость в общении. Она разговаривала со мной так, как могут говорить только старые приятели, которые знают друг друга насквозь и непринужденно общаются tête-à-tête . Она задавала вопросы, в том числе глубоко личные, а я отвечал совершенно откровенно, причем мне и в голову не приходило — по какому праву она мне их задает? Имени моего она так и не спросила, так же как и я — ее. Впрочем, я вообще ее ни о чем не спрашивал.

Наконец она прекратила допрос, снова осмотрела меня — тщательно и спокойно. Потом задумчиво произнесла:

— Вы прекрасны! — и добавила: — Au’voir [30] До встречи (фр.) . , — повернулась, прошла по пляжу до кромки воды и уплыла.

Я так обалдел, что не мог сдвинуться с места. Никто еще не называл меня красивым, даже тогда, когда мой нос был цел. А уж прекрасным…

Не думаю, что я чего-нибудь достиг бы, попробовав догнать ее, если даже предположить, что эта мысль пришла бы мне в голову. Эта женщина плавала что надо.

Я оставался на пляже до самого захода солнца, ожидая, что она вернется. Затем наспех проглотил скромный ужин из хлеба, сыра и вина, нацепил плавки и двинулся в деревню. Там я обошел все бары и кафе, нигде не обнаружив никаких следов красавицы, а по пути еще и заглядывал в незанавешенные окна коттеджей. Когда бистро стали закрываться, пришлось дать отбой и вернуться в палатку, проклиная себя за свою фантастическую тупость. (Почему, например, я не спросил, как ее зовут, где она живет и где остановилась на острове?) Потом я завернулся в одеяло и заснул.

Проснулся я на рассвете, обежал пляж, позавтракал, снова обежал пляж, оделся, пошел в деревню, побывал во всех лавчонках и на почте, где купил «Геральд трибюн».

И вот тут-то мне пришлось делать самый трудный в моей жизни выбор: я «выиграл» лошадь! Сначала я не поверил глазам — не мог же я запомнить все пятьдесят три номера. Пришлось мчаться к палатке, искать записную книжку, проверять и — действительно выиграл! Этот номер прочно засел в моей памяти из-за своей легкости: XDY 34555. Я выиграл лошадь!

Это означало сумму в несколько тысяч долларов, но сколько именно, я не знал. Во всяком случае достаточно, чтобы оплатить обучение в Гейдельберге, если я немедленно загоню билет. «Геральд трибюн» приходила сюда с дневным опозданием, то есть жеребьевка состоялась дня два назад, так что эта животина могла уже либо ногу сломать, либо покалечиться каким-нибудь другим способом. Мой билет имел цену, только пока Счастливая Звезда числилась в списке стартующих. Следовало немедленно добраться до Ниццы, выяснить, где и как можно получить наибольшую цену за билет, вызволить его из хранилища и сейчас же его загнать.

Но как же Елена Прекрасная?!

Шейлок с его душераздирающим воплем: «О дочь моя! Мои дукаты!» [31] Шейлок с его душераздирающим воплем: «О дочь моя! Мои дукаты!»… — У. Шекспир. Венецианский купец. Перев. М. Лозинского. — вряд ли страдал больше меня.

Пришлось идти на компромисс. Я написал исполненную страдания записку, назвав свое имя, сообщая о неотложном вызове по делам, умоляя ее либо дождаться моего возвращения на следующий день, либо оставить записку с указанием, где я могу ее найти. Записку я оставил почтмейстерше вместе с описанием (блондинка, высокая, длинные волосы, великолепная poitrine [32] Грудь (фр.) . ) и двадцатью франками плюс обещание заплатить вдвое, если послание будет передано, а ответ получен. Почтмейстерша сказала, что такой женщины она не видела, но если cette grande blonde [33] Эта великолепная блондинка (фр.) . покажется в деревне, то записка ей будет вручена.