Ник Кайм - Заветы предательства

Терранин остался в шлеме, и я не видел выражения его лица. Решил, что он злится — когда Торгун заговорил, голос его звучал напряженно, но хан сдерживал себя.

— Я не хочу биться рядом с тобой, Шибан, — устало проговорил он.

— Как и я — с тобой.

— Тебе следовало послушать меня.

Раньше я не сталкивался с тем, что мою тактику ставят под вопрос. Конечно, Торгун имел право на свое мнение, но он уязвил мою ханскую гордость, и мне не приходил в голову достойный ответ.

— Только скажи мне, — продолжил он, — почему это так многое для тебя значит?

— Что «это»? — уточнил я.

— Увидеть Кагана. Почему ты так стремишься попасть к нему, нарушая наш строй, ставя под угрозу наших воинов? Мы даже не знаем, на Чондаксе ли он. Ответь мне. Помоги мне понять.

Удивительно было слышать такое. Я знал, что Торгун осторожнее меня, что он по-иному ведет войну. Но мне не приходило в голову, что терранина не прельщает возможность сразиться рядом с величайшим из нас.

— Как вышло, что ты не желаешь этого? — в тот миг я по-настоящему жалел Торгуна. Мне думалось, что он упустил нечто во время своего Восхождения или, быть может, что-то забыл. Он называл себя Белым Шрамом; интересно, было ли для него это чем-то большим, нежели обозначение легиона? Для меня, для моего братства, наше имя было всем.

Я понял, что должен попытаться объяснить ему, хотя почти не надеялся, что добьюсь успеха.

— Война — не орудие, брат мой, — начал я. — Война — это жизнь. Нас возвысили к ней, мы стали ею. Когда Галактика будет полностью очищена от угроз, наше время закончится. Краткое время, лишь золотое пятнышко на лике Вселенной. Нужно наслаждаться тем, что у нас есть. Нужно сражаться так, как мы были рождены сражаться, — превращать битву в искусство, восторгаться натурой, дарованной нам.

Я говорил пылко. Верил во все это. Верю до сих пор.

— Однажды я видел, как он бьется, но издали, — продолжил я. — И не могу забыть этого. Даже за те мгновения я убедился, что живой идеал возможен. Часть этого идеала пребывает в каждом из нас. Я жажду вновь узреть его, рассмотреть вблизи, усвоить его, стать им!

На меня глядел безликий шлем Торгуна, залитый кровью.

— Что еще ждет нас, брат? — спросил я. — Мы не строим будущее для себя, мы создаем империю для других. Подобные воинственные порывы, эти великолепные и грозные прозрения — все, что у нас есть.

Торгун по-прежнему молчал.

— Грядущее будет другим, — добавил я. — Но сейчас для нас есть только война. Нам нужно жить ею.

Терранин недоуменно тряхнул головой:

— Вижу, на Чогорисе растят не только воинов, но и поэтов.

Я не понял, смеется он надо мной или нет.

— Мы не делаем разницы между ними.

— Еще один странный обычай, — с этим Торгун поднял руки и отстегнул крепления на горжете. Вскрываемые замки зашипели. Затем терранин повернул шлем, снял его и прикрепил к доспеху на магнитный зацеп.

Когда мы смотрели друг другу в глаза, нам было легче достичь понимания. Но не думаю, что мои слова в чем-то убедили его.

— Я сражаюсь не так, как ты, Шибан, — произнес Торгун. — Возможно, я даже сражаюсь за нечто иное, чем ты. Но мы оба из Пятого легиона. Нам нужно искать общий язык.

Терранин посмотрел на север над моим плечом.

Туда, где был он. Туда, где бился он.

— Невзирая ни на что, мы должны попасть на передовую, — сказал хан. — Как скоро твои братья будут готовы?

— Они уже готовы.

— Тогда отправляемся вместе, — с мрачным лицом сказал Торгун. — Идем слаженно, и я не буду задерживать тебя.

В утреннем свете, под лишь одним солнцем, его кожа выглядела более темной, почти как у одного из нас. Торгун уже принял многое, и я ценил это.

— Мы найдем его, брат, — сказал терранин. — Если его можно отыскать, мы найдем его.

Бежать на Алтак было скверным решением. Оставшись в горах, я еще мог бы как-нибудь ускользнуть от преследователей. На равнине такой возможности не имелось.

Порой я раздумываю над тем, почему сделал такой выбор. Конечно, тогда я был ребенком, но не глупцом, и наверняка понимал, что скорее сумею укрыться от кидани в поросших лесом долинах, хотя и там шансы спастись были невелики.

Возможно, мне было предначертано поступить так. Я, однако же, не люблю саму идею фатума. Мне не нравится теория, что наши действия предопределены высшими силами, что наши дела — всего лишь пьеса в театре теней, разыгрываемая для их удовольствия. Более всего мне претит мысль, что будущее незыблемо, что в него тянутся прямые дороги, по которым мы обязаны следовать, согреваясь в пути лишь иллюзией собственной воли.

Со времен вознесения я не узнал ничего, что заставило бы меня усомниться в собственной правоте. Мне открылись глубинные метафизические законы Вселенной, я проник в долгие утомительные игры бессмертных, но сохранил веру в нашу способность выбирать.

Мы — творцы наших поступков. Когда нас испытывают, мы вольны пойти в любом направлении: можем победить, можем сгинуть — Вселенной это одинаково безразлично.

Я не считаю, что фатум направил меня с Улаава в пустые земли Алтака. Я думаю, что принял неудачное решение, поскольку испугался.

Но не виню себя за это. Все мы, даже самые могучие, даже самые высокопоставленные, можем совершать такие ошибки.

Какое-то время я двигался быстрее ловчих. Кидани в горах носили броню — изогнутые стальные пластины поверх кожаных жупанов, и на бегу я слышал, как лязгают их составные наручи. Мне было понятно, что они устанут раньше меня.

Я направлялся к югу, убегая со всей мочи из тени хребта и дальше, по открытым равнинам. Земля под ногами была твердой и сухой, меня обдувал по-утреннему свежий, холодный и тихий ветер.

Впереди расстилалась пустота. Степи Алтака чуть волновались, будто зеленый океан, но я не видел глубоких лощин, где мог бы спрятаться. Человека или зверя на здешних равнинах замечали за несколько километров. На это я и надеялся — что свита Великого Хана увидит меня издалека и сумеет вовремя прийти на помощь.

Меня настигала одышка, ноги в обуви из мягкой кожи саднило. Последний раз я ел днем ранее, но это почему-то не сказывалось на моей выносливости. Вспомнив видение с четырьмя созданиями и напиток, который они дали мне, я задумался, насколько реальными были эти грезы. На языке у меня по-прежнему оставался тот вкус — горький, как у прокисшего молока.

При всей неуклюжести одоспешенных врагов я опасался, что не сумею оторваться от них. Шум их шагов, тяжелого дыхания, бряцающего оружия преследовал меня по степи. Я обернулся на бегу, ожидая увидеть ловчих вблизи.

Но нет, я намного обогнал кидани. Они с трудом гнались за мной, пешие, как и я. Похоже, что мои слух и зрение обострились: глядя на дюжину противников, которые запыхались и ругались в голос, я чувствовал, что могу видеть их насквозь. Мне открылось пламя их душ, горящее в груди у каждого.