Ник Кайм - Заветы предательства

Затем его властность словно бы обрушилась на меня сокрушительной тяжестью. Языки белого пламени затрепетали, моргнули и погасли на ветру. Он остановил вихрь ослепительного безумия так легко, словно задул свечу. Даже тогда, в тупом оцепенении, замерев от смятения и боли, я смутно понимал, насколько это изумительно.

Он по-прежнему склонялся надо мной. Шлем у него был с шипом, как и у остальных всадников, броня — вычурная, искусно сработанная, с отделкой из красного и золотого бисера на нагруднике цвета выбеленной кости. Вдоль его левой щеки тянулся длинный шрам — по рассказам я знал, что таков обычай народа талскаров. Он смотрел на меня глубоко посаженными пронзительными глазами, каких я прежде не видел.

Возможно, я обознался. Возможно, мои ловчие не были кидани.

Я задыхался и дрожал, но еще цеплялся за надежду на благородную смерть. Пытался выдержать взгляд незнакомца, уверенный, что он явился убить меня.

Но не мог. Что-то в этом великане подавляло меня. Его лицо начало расплываться у меня перед глазами, как отражение в потревоженной воде. Казалось, он всматривается мне прямо в душу, очищает и обнажает ее. Я почувствовал, что теряю сознание.

— Будь осторожен, — сказал он.

И тогда я провалился во тьму, ласковую, будто сон.

Проснулся я шесть дней спустя.

Много позже я узнал, насколько опасным для меня было то время. Мои внутренние глаза открылись на Улааве, но мне не объяснили, как ими пользоваться. Я мог умереть. Меня и окружающих людей могло постигнуть нечто худшее, чем смерть.

Он предотвратил это. Даже тогда, задолго до того, как Повелитель Человечества указал нам дорогу к звездам, он знал, как управлять огнями, что бушевали в разуме одаренных.

Насколько мне известно, у него самого не было дара. Никогда не видел, чтобы он призывал пламя или обрушивал бурю на своих врагов. Сражался он, полагаясь лишь на свое тело воина — великолепное, улучшенное тело, — и ни на что более. Думаю, впрочем, что у него имелись некие врожденные знания о путях небесных. Его создали для игры на другом плане бытия, для противоборства с теми, кто находился на той стороне завесы, и поэтому он, как и его братья, несколько разбирался в сокрытых глубинах реальности.

Но тогда я знал лишь то, что он захватил меня, и, согласно законам Алтака, я стал его рабом. Не добившись почетной смерти, обрек себя на тяжелую, каторжную жизнь, и хан — мой хан, которому я служил прежде, — не сумеет выручить меня. Узрев суть нового хозяина, я понял, что он намного превосходит любого воина равнин, включая повелителя моих сородичей.

Когда я проснулся, поработитель сидел рядом со мной, лежащим на постели из мехов внутри большого гера. В срединной яме пылал костер, юрту затягивал красноватый дым. Из теней доносилось бормотание, люди, судя по звукам, точили клинки и оперяли стрелы.

Он смотрел на меня, и я смотрел на него.

Никогда прежде я не видел столь крупного, столь властного и могучего человека, столь преисполненного сдерживаемой силы. На его длинном худощавом лице плясали отблески дымного пламени.

— Как твое имя? — спросил он.

У него оказался низкий голос, который напевно гудел среди шепотов в гере.

— Шиназ, — ответил я сухими губами.

— Уже нет, — возразил он. — Тебя будут звать Таргутай Есугэй, «ребенок-который-бежал» и «мужчина-который-сражался». Ты станешь задыном арга моей общины.

Он говорил утвердительно. Согласно обычаям Алтака, моя жизнь принадлежала ему — по крайней мере пока меня не отобьет другой военачальник или мне самому не удастся сбежать. Я сомневался, что то или другое возможно.

— Ты пришел ко мне в начале пути, Есугэй, — продолжил он. — Я — Хан многих ханов. Ты присоединишься к орду Джагатая, приливу, который промчится по миру и обновит его. Радуйся, что я забрал тебя до того, как ты вернулся к прежнему хану. Встретившись со мной в битве, ты бы погиб.

Я молчал — еще не пришел в себя после сна и болезни. Никак не мог различить лицо владыки, а в голосе его звучали диковинные тревожащие нотки. Лежа на мехах, я чувствовал, как слабо вздымается и опадает моя грудь.

— Тебя будут обучать, как и остальных, — произнес он. — Ты должен понять, как владеть своим даром. Узнать, когда можно и когда нельзя применять его. При этом ты всегда будешь подчиняться моему слову. Никто другой не вправе указывать тебе, как пользоваться твоими умениями.

Я глядел, как его губы шевелятся в искристой темноте. Пока он говорил, передо мной мелькали обрывки видений с горы. Я снова видел разбитые корабли, пылающие среди звезд. Когда он завел речь о завоеваниях, мне вспомнились символы на кусках обгорелого металла.

Волк. Многоглавая змея. Разряд молнии.

— Я принес в этот мир новый способ сражаться, — сказал он. — Двигаться быстро, оставаться сильными, никогда не отдыхать. Когда Алтак станет нашим, принесем такую войну в земли кидани. После — в каждую империю между небом и землей. Все они падут, ибо они больны, а мы здоровы.

Сердце тихо стучало у меня в груди. Щеки горели от лихорадки. Слова Хана я слышал будто во сне.

— Все империи рушатся, — произнес он. — Все империи чахнут. Вот урок, выученный нами. Вот урок, который должен выучить ты.

Когда он говорил, шрам на его лице двигался. В кроваво-красном свете метка казалась живой, словно бледная змея, присосавшаяся к коже.

— Мы не станем служить империям. Мы будем оставаться в движении. У нас не будет центра. Где мы — там и центр.

Я осознавал, что Хан говорит мне нечто важное, но был слишком молод и недужен, чтобы понять его. Лишь позднее, намного позднее, я сумел поразмыслить над его речами и увидеть их истинную суть.

— Будешь ли ты служить мне, Таргутай Есугэй?

Тогда вопрос показался мне риторическим. Я был ребенком, не представлял, как долго может прожить человек и кем он способен стать. Думал, что на кону стоит нечто обычное — моя жизнь, распри между кланами, древний круговорот войны на Алтаке.

Сейчас, зная то, что я знаю… не уверен. Возможно, уже тогда он предлагал мне выбор.

— Да, мой хан, — ответил я.

Он долго смотрел на меня, глаза его блестели в кровавом свете.

— Значит, теперь ты из талскаров, и тебя пометят, как всех нас. Ты станешь носить на лице белый шрам, и все научатся испытывать страх перед тобой.

Отблески пламени дрожали на его броне цвета кости.

— Пока что мы никому не известны. Так будет не всегда. Придет день, и мы выйдем на свет, сражаясь так, как я научу тебя.

Его глаза, словно драгоценные камни, пылали в ночи голодным огнем безбрежных стремлений.

— И когда тот день настанет, когда мы наконец откроем себя, истинно говорю тебе, задын арга, — сами боги склонятся пред нами.