Виктор Лебедев - Метро 2035: Черноморье [litres]

– Срань, – выругался бородач, – гиблое место здесь. Как бы и нам не скопытиться.

– Не бзди, – Тихон повернул вполоборота голову, глянул через плечо, – я тут не собираюсь погибать, меня дома, в Улье, жена и сын ждут.

– Так зачем их оставил?

– Потому что пора покончить с лайнером, разобраться с говном и слухами, которыми он оброс. И личная причина есть. У меня тут дочка пропала, будто испарилась, мы так и не смогли найти ни одного следа, искали долго, а позже сбежали с лайнера. Сын был совсем маленьким, надо было думать о его безопасности. Я поклялся вернуться сюда когда-нибудь. Не то чтобы я надеюсь найти дочку живой, умом я понимаю, что она погибла. Скорее всего, упала за борт в одну из ночей. Но на сердце неспокойно. Поэтому я здесь.

Теперь Гану и остальным стало понятно, зачем с ними отправился Тихон. Личная трагедия привела его сюда, мужчина не смог забыть и не смог простить себе, что не уберег своего ребенка. Многие потеряли семьи, родных, друзей в этом вихре последней войны. Кто сразу, кто в послевоенные годы – из-за мутантов, радиации, болезней. У Тихона еще оставались жена и сын. Стоп! Жена… Сын…

За хижиной тянется метров на двести небольшая поляна, весной усыпанная россыпью нежных полевых цветов. Одно-единственное скрюченное от старости дерево, наполовину высохшее и почти не дающее тени, тянет свои ветки к небу, словно застыло в мольбе. Земля – словно после плуга, выпотрошенная, неровная, изрезанная. Сюда, под дерево, я прихожу часто. И в хижине бываю часто, хоть и не мое это жилье, а заброшенка, давным-давно потерявшая своих хозяев.

Здесь я ощущаю свободу, которой не хватает там, внизу, в городке, среди пыльных, потрескавшихся дорожек, среди кособоких домов, среди приспешников Кардинала, глядящих подозрительно. Среди пьяниц, рыбаков, голосистых дев, зазывающих к себе на пир души и тела, среди опустившихся людей, позабывших, что такое достоинство. Среди смиренных и затравленных. Свобода пахнет соленым ветром, долетающим сюда с моря, она отбрасывает в сторону условности, здесь не надо притворяться – ты сам с собой и своими мыслями, здесь тебя будут слушать.

А еще – тут все родное, что когда-то было у меня.

Я иду, отбрасывая ботинками грязь, выдирая подошвами прошлогоднюю высушенную траву. Зябко, весна только началась, едва-едва сошел снег, без тени стыда оголил землю – серо-черную, с проступающим кое-где известняком. Идти всего ничего, но с каждым шагом все труднее и больнее.

Вот и дерево, обнажившиеся корни впиваются в податливую почву, цепляются за камни. Все живое хочет жить. Это непреложная истина, аксиома. Потому и человек все еще цепляется, как это дерево, барахтается, пытается удержаться на плаву. На голых ветках и стволе – буро-зеленый мох, отбирающий все больше места. Я достаю из-за пояса самодельный нож – пятнадцатисантиметровый клинок из нержавейки, рукоять обмотана бечевкой, – и соскабливаю им мох с дерева. Под слоем поганой зеленки скрываются неумело нацарапанные надписи на коре, я старательно очищаю их от наросшего за полгода мха, окидываю взглядом и остаюсь удовлетворенным.

– Дел было много, – оправдываясь, шепчу я, обращаясь к земле, сажусь на корточки и кладу ладонь на нее. Руку пронизывает холод, жалит тонкими иголками, как ошалевшие от спячки пчелы, забирает тепло. Ладонь быстро стынет, но я долго не убираю ее. – Простите, давно не приходил.

Серое небо с проседью белых облаков, изредка разбавляющих своим присутствием хмурые чернеющие тучи – единственный свидетель и безмолвный участник, оно смотрит на меня равнодушно, ему нет дела до изломанной человеческой судьбы. Дерево слегка скрипит на ветру, немного укоризненно, так, что мне слышится в его скрипе: «Не уберег…не защитил…»

Оленька, Дима, Саныч. Три имени, нацарапанных грубой мужской рукой на дереве. Моей рукой. Три самых родных человека, нашедших покой в земле под корнями дерева. Три трагические случайности. Возможно, я был бы сейчас далеко отсюда, растил бы с женой сына в укромном, свободном от людей месте. Но один вечер изменил все в моей жизни. Огонь унес две родные души. Деревянный домик вспыхнул, словно соломенный. Пока я добежал с полей, уже никого нельзя было спасти. Дом выгорел дотла – остались только почерневшие жестяные миски да одиноко стоящая кирпичная печка с трубой. Оленька как раз готовила ужин.

Думаю, этот случай навсегда изменил мою жизнь и превратил меня в того, кем являюсь сейчас. Саныч ушел позже. Рухнул кирпичный забор – дед не успел отпрыгнуть в сторону, а вместе с ним ушли разговоры. Мне так не хватает их сейчас – нашего вечернего трепа за чаем или сивухой обо всем и ни о чем.

Я не стал вбивать кресты, насыпать холмики – достаточно трех имен на дереве, достаточно моей памяти об этом.

Растираю горсть земли рукой и вдыхаю ее аромат. Она пахнет свежестью морского бриза, прошлогодними прелыми листьями и памятью. Первые тяжелые капли падают на лицо – дождь обещает затянуться, пора собираться. Плакать я не умею, пусть небо сделает это за меня.

Сердце пронзила боль утраты, в груди Гана застучало, забухало в висках, он хватал сырой воздух ртом, но кислорода недоставало. Навалилась тоска, захотелось бросить все, послать подальше это мероприятие, покинуть лодку. Вот сейчас он сядет на борт, наклонится назад, прохладная вода примет его с радостью, смоет все переживания, поможет забыть тяжелые думы.

– Ты что, мать твою, делаешь?

Ган встряхнул головой. Морок развеялся, осталась лишь боль глубоко в груди от недавнего воспоминания.

– Устраиваюсь поудобнее, так лучше видно, – ответил он.

Трофимов поглядел удивленно, покачал головой:

– Я уже подумал, что ты в воду нырнуть собираешься.

– Не дождешься, Сергей Евгеньевич.

Плыли вечность, ползли вдоль борта, местами гнутого, с червоточинами, ободранного. Кое-где с отметинами то ли зубов, то ли когтей. Мусор все так же плавал вокруг, стукался о лодку, крупные обломки отгоняли в сторону веслами.

– Сергей Евгеньевич, впереди что-то есть. – Митя привстал, разглядывая темное пятно на обшивке лайнера. Через минуту стало ясно, что это. В борту зияла огромная дыра, метрах в двух от уровня моря. Выглядела она так, будто корпус лопнул изнутри, взорвалось взрывное устройство, вывернув наружу внутренности корабля. Пробоина была серьезной, а прямо от нее вверх и вниз уходила трещина, рассекающая лайнер.

Ган вспомнил, что корабль по неведомой причине лопнул пополам. Возможно, эта дыра появилась позже, просто кто-то очень буйный и огромный решил во что бы то ни стало найти выход прямо здесь. Рваные края корабельной раны торчали в стороны. Что там, внутри – отсюда было не разглядеть. Чернеющий провал, лишь у края видны какие-то остатки переборки или иного элемента корпуса, разделяющего внутреннее пространство на отсеки.