Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

На поясе тюремщика висел один только ключ размером с небольшой револьвер. Где же связка, в сказках они всегда носят ключи в связке. Реальность воняла кровью и холодила кожу мокрым камнем подвала.

Пальцы плохо слушались, я потянул за ключ, но тот не спешил покидать пояс. Я дернул, тело сдвинулось по полу и вдруг забилось, как огромная рыбина, выброшенная на берег. И в ответ ей со всех сторон зашелестело, запричитало в камерах, задвигались ноги, пальцы сомкнулись на прутьях решеток, а сотни глоток наполнили жаркими выдохами подвал школы.

– Мальчичек, мальчишечка, – закудахтала, заторопилась ближайшая ко мне тень. Она тянула руки из своего угла, пальцы были узловатые, кривые, с навеки въевшимся солидолом. Они танцевали, торопились, перекрещивались, будто бы перетекали друг в друга, слепленные из живой нефти, я уставился на эти пальцы, завороженный, и никак не мог двинуться с места. Наконец на свет показалось лицо, вытертое до бумажной белесости, глаза водянистые, лживые. Они бегали, юркие, как крысы, накалывали, предостерегали. Но больше никто не заговорил со мной, а мне было ужас как страшно. Я с трудом сдерживал рев. – Ты что же это? Ты не спи. Ключ! Ключик подбери и освободи меня.

Внезапно оказалось, что в тюрьме всего четверо заключенных: двое спали, ко мне сквозь клетку тянулся этот вот горлум, и он один производил весь этот ужасный шум, скрипел, шуршал и пришептывал, еще один мужчина сидел, уложив подбородок на собранные елочкой пальцы, его очки слабо мерцали в полутьме. Третий дремал, отвернувшись к стене, он лежал под самой лампой, и я отчетливо видел, как ровно поднимается его грудь, вдох-выдох, без малейшей задержки. Отец лежал в клетке у самого выхода, спал, разбросавши руки и ноги, как привык, пренебрегая одеялом и подушкой. Задрых, где упал.

– Отопри же, – скулил горлум, – малыыыыыш, вон же ключ у тебя. Чик-чик, и старина Хэммет на свободе. А я на подарки щедрый. Ничем не поскуплюсь. Мальчонка. Да ты не уснул там часом?

Глаза второго, очкастого, были мне не видны, однако по небольшим движениям головы я понял, что он следит за мной. Все это время он молчал и даже ни разу не сменил позы. Сам же я старался все примечать и дрожал, как щенок.

– Как тебя зовут?

– Джек.

– Джек. Славное имя. Джек… – облизнулся горлум. – Ты не случайно ведь? – Он мотнул головой в сторону туши охранника. – Да, конечно-конечно, какой случайно, вона как ты его навернул. Хе-хе-хе, – он все время всхлипывал, тянул воздух, как горячее молоко, и прочищал языком уголки губ, – ты это… подойди сюда… я тебе скажу. Должен сказать одну штуку, но она только для тебя. – Шельмец заговорщически понизил голос, стрельнул глазками в сторону зрителя в соседней камере, тот так и не пошевелился. – Ближе… ближе… на ухо должен шепнуть.

Я повел себя, как в дурной сказке. Все понимал, но ничего не мог поделать. Как там говорят: отказ в лицо хуже смерти?! Разум мой зацвел плесенью, совсем я что-то растерялся, и ноги без ведома головы понесли меня к клетке бледной моли. Ключ я выставил вперед, как меч. Горлум, не отрывая взгляда, весь подался навстречу, вытянул шею, а руки спрятал за спину, видать, чтобы не спугнуть. Ему было невдомек, что я заметил, как едва слышно стучат его зубы, какие узкие у него зрачки, как он постанывает, точно некая жажда тянет его за поджилки, заставляет суетиться и подпрыгивать. Все же вырос я на улице и черную махорку опознать мог без труда. Что же случилось с моим характером? Кто выпил волю? Сам себе поражался, но шел на голос.

Спасла меня правая нога. Уж она начала хлюпать, да так противно, что я даже остановился и задрал ступню. Стыд и ужас продрали до печенок. Этой ногой я вляпался в смерть стражника, и она была на моей совести, кровь начала свертываться, нога прилипала к полу, а отдиралась неохотно, уж и думать боюсь, какие я оставлял за собой следы. На ум пришел другой тошнотворный звук – с которым кирпич треснул бедолагу по кумполу и упал на пол.

– Ну вас на хрен, – сгрубил я, чтоб обрезать концы. Прощелыга аж веками захлопал, как крыльями. Тут бы мама мне и врезала, хоть и была строгой противницей порки, а отец заржал и поперхнулся бы пивом, и только сестренка восхищенно отвалила бы челюсть и запузырила вечно мокрым носом.

В темнице раздалось какое-то кваканье, мы оба принялись крутить головой и обнаружили, что это потешался очкарик, который сложил руки на груди и, не разжимая губ, смеялся.

– Ты за кем тут? – сменил тактику белесый. – Только не ври!

Видя, что я смутился, он продолжил меня путать:

– Кирпич вон и потайной лаз. Ниточка к ниточке. Карта к карте. Воришка ты? Сиживал тут? Так не губи! Что стоишь? Придут вот-вот. А мы все, как одна семья. Зацепишь одного, вся цепочка потянется. Не забывай – одна семья! – что-то случилось с его речью, слова слиплись в ком, рванулись изо рта липкой горячей жижей, и тут он сорвался, как только взрослые это делают, с отчаянием, глазами-сверлами и слюной, летящей изо рта, вцепился в прутья клетки и начал сотрясать ее, будто надеясь, что этим он напугает меня или вырвет решетку. Я сперва окаменел от страха, до того он стал страшным. – Ей-богу, не мешкай! Открывай, сукин сын, или ты издеваться пришел?!

Здорово я на него отвлекся, даже рот открыл от удивления, а когда опомнился и шагнул к камере отца, тот уже стоял возле двери, просунул руку сквозь решетку и за ухо меня – цоп. Уж я едва не обделался!

– Ты чего это? – хриплым спросонья голосом спросил батя. – А мать где?

– Папа! – наконец разревелся я. – Папа!

Бамс! – другой рукой отвесил он мне затрещину, да сквозь решетку особо не навоюешь, так, пальцами смазал, а я и рад, такая у него рука родная, огрубелая, табаком пахнет.

– Мать, говорю, где?

– Забрали, – всхлипывал я. – Их в казармы…

Отец скрипнул зубами, точно напильником по железу, ухо выпустил, но руку не отнял, устроил на плече, притянул к клетке, точно пытался обнять. Но тут же опомнился, выхватил у меня ключ и забренчал им в замке.

– На коленях у капитана она елозит, – расхохотался горлум, жадно наблюдая за нами из своего узилища. – Тот прибор ей свой примеряет.

Дверь бесшумно повернулась на хорошо смазанных петлях. Отец вышел из камеры. Тут-то я и обнаружил, что рожу ему расквасили, точно сливу. Батя облапил меня неуклюже, слишком сильно и тут же выпустил, даже оттолкнул слегка, точно испугался, что вот теперь мы станем настоящими родственниками. Но я ему простил. «Папа!» – от настоящести этого слова защипало в глазах.

Горлум что-то обиженно бормотал, пнул даже решетку, но с разговорами не лез, только обжигал из своего угла взглядами и плевался.

– Ты как сюда? – Батя прошвырнулся взглядом по подвалу.

– Там. – Снизу щель была едва видна.