Павел Токаренко - Мертвая вода [сделано из исходника, недоформатировано]

– Смотри не подавись, мне жаль будет, если твоя карьера на взлете оборвется.

– Ты знаешь, немец, я буду посылать посылки тебе на каторгу. Говорят, за Полярным кругом жутко холодно. Я пришлю тебе меховые трусы!

– Правда, он потом воняет? – Когда Ройтман ушел, Кирилл демонстративно повел носом.

– Когда вас завербовал руководитель террористической группы Борисов? – словно не заметив реплики Кирилла, завел свою шарманку следователь.

Когда игра в вопросы и ответы Кириллу надоела, он отвернулся и замолчал. Следователь по инерции задал еще несколько вопросов и нажал на кнопку. В комнату вошел человек, деловито раскрыл чемоданчик, достал оттуда инъектор. Кириллу сделали укол. Камера поплыла, растворяясь в серой пелене, но следователь никуда не делся. Гремящий, раскатистый голос долго о чем-то спрашивал, а впавший в полузабытье Кирилл, еле ворочая непослушным языком, отвечал, отвечал, пока не отключился.

С тех пор его больше не допрашивали. Сколько времени прошло, он не знал. Все, что у него осталось, это камера. Койка, умывальник, унитаз в нише и узкое пространство между койкой и стеной – шаг в ширину, три в длину. Кирилл заставлял себя вставать и ходить. Шаг, другой, третий, железная дверь, повернуться. Шаг, другой, третий. Сто кругов, отжаться пятьдесят раз и снова ходить. В камере всегда горел свет. Заблокированный имплант превратился в мертвый кусок пластика, но внутренние часы подсказывали, что промежутки между кормежкой неравные. Время перестало существовать. Все, что Кириллу оставалось, это ходить и пытаться не сойти с ума от информационного голода. Шаг, другой, третий…

Наконец за ним пришли. Идти было недалеко, зал суда располагался прямо в тюремном комплексе. В комнату вошли трое в черных мантиях до пят. Кирилл облегченно вздохнул: появилась хоть какая-то ясность.

– Встать! – Конвоир ткнул Кирилла в бок дубинкой.

Кирилл поерзал на табурете, позвенел цепями и замер. Конвоир стоял за спиной неподвижно, как изваяние. Кирилл снова уселся на табурет. Когда один из судей, раскрыв папку, стал скороговоркой зачитывать приговор, он понял, что ошибся. Это был не суд, суд состоялся без его участия.

«…Суд технополиса Штильбург в составе… постановил: признать фон Медема Кирилла, год рождения… невиновным в инкриминируемых ему нарушениях параграфов 212 и 214 Кодекса Общественного Порядка…»

Когда прозвучала дата, Кирилл понял, что три месяца провел в одиночке. Он не верил своим ушам – в параграфах 212 и 214 говорилось о терроризме и пособничестве терроризму. Его поступки однозначно подпадали под эти параграфы.

«…признать виновным в нарушении параграфа 24, подпараграфы 7 и 9, и присудить фон Медема Кирилла к выплате компенсации в размере… Конфисковать все движимое и недвижимое имущество в счет уплаты долга…»

Параграф 24 охватывал все возможные нарушения прав собственности. В том числе – умышленную порчу чужого имущества. И это все?

«…Решение суда может быть обжаловано в течение двух недель в установленном законом порядке».

Судьи встали и вышли. Кирилл остался сидеть, удивленный до глубины души мягким приговором. Он ожидал принудработ, смертной казни – но штраф?! Это не укладывалось в голове. Мелькнула мысль о том, что все это понарошку, комедия. Впрочем, вскоре все разъяснилось. В комнату вошел человек среднего роста и телосложения, с профессионально незапоминающимся лицом.

– Слушай внимательно и не перебивай. Повторять не буду, – не тратя времени на приветствия, человек перешел к сути дела. – Наверху решили не поднимать шум. Появление фамилии фон Медем в контексте данной ситуации сочли неуместным. Тебя простили, но в полисе тебе не место. Квартирку твою отобрали, это и понятно: надо же как-то компенсировать ущерб, что ты нанес…

– Если с меня сняты все обвинения, значит, я свободен и могу идти, да? Ну, так освобождайте меня, – Кирилл звякнул наручниками.

– Не так быстро, фон Медем, – оскалился человечек. – Слушай внимательно: тебя отпускают не просто так. Если хочешь сохранить жизнь, держи рот на замке. Держись подальше от журналистов и социальных сетей. В остальном ты свободен. Живи и помни: мы будем за тобой присматривать. Это все…

Кирилл почесал в затылке, с трудом веря, что это ему не приснилось. Конечно, из уважения к памяти отца могли и пожалеть, но было что-то странное в этом решении. И не таких стирали в порошок, не взирая ни на что.

Кириллу вернули все, что отняли при аресте. В кармане куртки обнаружился листок бумаги и две пластиковые монеты по десять евро. По написанным иероглифами дням недели Кирилл узнал листок из записной книжки Грубера.

Пока ховер с затемненными стеклами ехал по подземному путепроводу, Кирилл попытался завязать разговор с конвоирами, но безуспешно. Стоило ему открыть рот, как тут же следовал удар. После короткой проверки ховер выехал из полиса и поехал через Периметр. Миновав последний пропускной пункт, ховер остановился. Кириллу приказали выйти. Офицер протянул ему пластиковый прямоугольник: идентификационную карту.

– Имплант включите, – холодно потребовал Кирилл.

Офицер скривился, но спорить не стал: провел возле головы Кирилла специальным прибором, и имплант заработал. Дверь захлопнулась, ховер развернулся на месте и улетел. Кирилл пошел по дороге к развилке, остановился, глядя на указатель. Налево – в Западный форштадт, направо – в Северный. Кирилл свернул налево – не все ли равно, куда идти?

Полицаи на КПП проверили документы и пропустили в форштадт. Угрюмые, в бронежилетах, касках, с дубинками – ничего общего с радушными полицаями увеселительных кварталов. Эти смотрели свысока, выпячивая челюсть, и лениво помахивали дубинками.

– Проходим, гражданин!

Стоило Кириллу остановиться, как к нему подошел полицай, похлопывая дубинкой по ладони. Взгляд точно рентгеном просветил насквозь. Кирилл хотел было спросить, где тут можно переночевать, но вопрос замер на губах. Он отвернулся и зашагал по улице. Полицай проводил его тяжелым взглядом.

Кирилл бывал в форштадте только по работе, увеселительные кварталы его не притягивали. Теперь он заново его открывал. Вблизи все смотрелось иначе, чем из окна служебного ховера. Угрюмые, грязные, серые улицы без единого дерева. Серые дома, покрытые потеками, обшарпанные бетонные стены, кое-где фанера вместо стекол. Мрачные, сгорбившиеся люди в невзрачной, потертой одежде – ничего общего с яркими красками полиса. Допотопные дизельные грузовики, чей вонючий выхлоп смешивался с кислой вонью помоев и запахом немытых тел. Уличные торговки в грязных фартуках, продающие пирожки с лотков. Подпирающие стены коротко стриженные парни опасного вида. И на всем – печать нищеты и безнадежной безысходности.