Константин Бенев - Метро 2035. Царица ночи

– Пей, не бойся. Ты хоть и гайджо, только свой. Такой же, как мы.

Уточнять, что это значит, Горшок не стал.

– Откуда вы тут?

И на самом деле, откуда в Питере табор? Настоящий?!

– С Сириуса, – женщина засмеялась, ее смех подхватили и другие, до сих пор молча наблюдавшие за беседой. – Не знал разве?

Следующий вопрос, уже готовый сорваться с губ, Мишка благоразумно проглотил: какой Сириус? Смеются над ним, и все!

– Легенда есть такая, что цыгане с Сириуса. Не слыхал разве?

Мишка не слыхал. Но зато знал, что луну называют цыганским Солнцем. Вот как раз сейчас и спросит, почему. Должны же знать!

– Это у нас Катя мастерица рассказывать. Катерина, подь до нашего огонька.

Катерина, совсем еще молодая цыганочка, с любопытством посмотрела на Мишку.

– Ты у нас спец по байкам, вот и расскажи этому гайджо, почему луна – это цыганское солнце.

Девушка заговорила, и только тогда Горшок понял, что Катя намного старше, чем кажется. Говорила она складно, с выражением, словно читала стихи или пела песню. Голос – низкий, грудной – завораживал.

…Ехал с ярмарки молодой цыган, и застала его в степи ночь. Начал он место искать, где бы голову до утра преклонить, вдруг видит – будто бы огонек вдалеке мелькнул. Поехал цыган на огонек, а тот все ярче. Подъехал еще ближе – услыхал пение цыганское, да такое стройное – душа радуется. А как подрысил совсем близко, увидал он незнакомый табор. Кибитки кругом, шатры разбиты, у шатров костры жаркие. А у костров цыгане сидят и поют, до того красиво – заслушаешься.

Не стал парень близко к кострам подходить: табор чужой, люди незнамые, а у цыган сроду чужаков не привечали. Коли два табора в степи встретились – редко без ссоры обходится, а то какая горячая голова и нож из-за голенища потянуть норовит… Боязно! «Дай, – думает парень, – поближе подъеду, огляжусь сперва. Коли друзья – выйду, к костру присяду, авось не прогонят. А коли вороги – не объявлюсь, а рядом переночую: все одно люди, все не так страшно, как одному в степи».

А у костров-то – гитары звенят, скрипки мяучат по-кошачьи, песни звучат, то лихие, то грустные – сердце заходится. А всех краше поет молодая цыганочка – волосы смоль, брови вразлет, монисто на шее из монет золотых… Взыграло у парня ретивое: «Нет, думает, жив быть не хочу – девушка эта моя будет. Подожду, как напоются-напляшутся, по шатрам разбредутся, замечу, в какой шатер войдет моя ненаглядная, подкрадусь к ней, к спящей, через седло перекину – и ищи нас свищи! Степь широкая, конь добрый – любую погоню со следа собьем!»

Сказано-сделано. Заалело на восходе, погасли костры, смолкла музыка, разбрелись по шатрам цыгане. Тишина настала. Вышел парень из укрытия своего, подкрался, заглянул в шатер – и озноб прошел по коже его. Кровью залит шатер, скорчившись лежат цыгане бездыханные: кто надвое разрублен, у кого грудь пулею пробита, у кого нож в горле торчит. А вот и ненаглядная его: лицо бело, как снег, глаза неподвижные, тусклые… Хоть и мертвая, да красивее живой… «Э, – думает молодой цыган, – что мне до мертвого табора! Мертвая моя, и живая – моя! Хоть ночью оживет, мне и довольно!» Перекинул ее через седло, вытянул коня плетью – да и в степь, подале, прочь от мертвого табора.

Долго ли коротко скакал молодой цыган. Уже и конь его спотыкаться начал, и солнце до заката докочевало, стало на ночлег, разукрасило небесный шатер зарницами, костер запалило на полнеба. Ветерок по степи прошел, вздохнул ковыль жалобно, словно скрипку цыган смычком тронул…

Открыла красавица мертвые очи, поглядела на жениха несуженого, улыбнулась невесело и сказала: «Что же ты, парень, наделал! Где ж то видано, чтобы мертвая живому в жены досталась! Ночь уже наступила, братья меня хватились, коней заседлали, мчится по степи погоня. А сам ведь знаешь, что не уйти живому от мертвого – мертвому коня сам черт пришпоривает. Пропадешь ты, и меня не добудешь!» Только смолкла цыганочка – раздался по степи копытный стук. Не успел молодой цыган и кнут свой поднять, как окружили его вороные кони, а на конях – цыгане с невестина табора: стреляные, рубанные, страшные. Вышел вперед старшой – кудри и борода с проседью, грудь картечью пробита, на устах кровь запеклась. Вышел, да и сказал тихо и грустно: «Морэ, друг, не видать тебе нашей сестры. Живое – к живому, мертвое – к мертвому тянется. Год уж прошел, как потравили мы у здешних мужиков покос. Собрались они – да и перебили нас всех, ни одного в живых не оставили. И хоронить не стали, и панихиды не справили. Вот и нет нам на земле покоя. Так что, коли впрямь она тебе приглянулась, сделай для нее добро, да и для нас всех тоже. Схорони нас по-христиански, закажи панихиду да помолись Пречистой Деве за души наши грешные. Прощай!» Сказал, гикнул – да и сгинул, а с ним и братья его, и сестра-красавица.

Сказывают дале, что схоронил молодой цыган весь табор, только любезную свою не поднялась у него рука в сырую землю зарыть: дескать, живая его – и мертвая его! А ночью ожила цыганочка, заплакала горько и сказала: «Из-за тебя не будет мне теперь вовеки покоя. Век бродить душе моей по земле и не знать, где голову преклонить! Будь же ты вовеки проклят!» Сказала и сгинула. А цыган в ту же ночь от горя помер.

Так сказывают, да не так дело было: лишь затих вдали стук копыт коней, чертом шпоренных, вырыл парень могилку, закопал в нее одну свою любезную, по ней одной и панихиду справил. А стихла в Божьем храме «Вечная память», подкатило парню под сердце, рухнул он на сыру землю, да и дух из него вон. А мертвый табор, погребения не дождавшийся, снялся в ту же ночь с места – да и пошел кочевать по земле. Уже и покою цыгане не ищут – ищут сестру свою, из табора на небо ушедшую, ищут жениха ее, супостата, ищут тех, кто побил их когда-то, детей их ищут и внуков. Вроде бы и мести-то на сердце не держат – да ведь как мертвому с живым сговориться-то! Вроде и не убивают; а где ни прошли – везде остаются за спинами их могилы.

Ищет табор беглую сестру свою, ищет жениха-лиходея, ворогов своих ищет. И время для него одно – ночь. И в полдень – ночь, и на рассвете – ночь, и вечером – ночь. И дела свои цыганские, страшные и веселые, в ночи цыгане творят, ибо мертвы они днем. И луну с той поры нарекли люди цыганским солнышком.

В тишине движутся по России кибитки. Вечная ночь осеняет мертвый табор… [2] Отрывок взят из неопубликованной книги нижегородского писателя и журналиста Игоря Грача «Легенда о мертвом таборе. Очерки криминальной этнографии».

Мишка очнулся оттого, что кто-то тряс его за плечи.

– Эге, да ты заснул?!

Катя, глаза смеются, тормошит его.

– Просыпайся. Вот и рассказывай такому, а он возьмет, да и проспит все. И не проси теперь, повторять второй раз не буду.