Валерий Большаков - Багатур

Когда народу собралось вдвое больше, чем бойцов в дружине, Ярослав Всеволодович вскочил на коня и вытащил из-за пазухи ханский ярлык — длинный свиток с печатью Батыя, большой, квадратной, красными чернилами исполненной. Развернув свиток, князь поднял его над собою и громко оповестил владимирцев:

— Это — ярлык на княжение, данный мне ханом Батыем! Отныне никакому князю не будет дозволено занимать престол по своей воле, злой или доброй, а лишь с позволения великого хана Белой Орды!

Толпа зароптала. Пончик приглядывался к лицам, но не заметил на них ненависти к поработителям или гнева народного — люди устали, им бы зиму перезимовать, хлебца поесть, а ежели с молочком, то чего же лучше?

— Разбили князя Юрия Всеволодовича, — продолжал Ярослав, — разбили брата моего, и поделом ему! Вона, ростовцы не стали ханам перечить, приняли их, одарили хлебом, отдали десятину, и цел их город! И Переяславль уцелел! И Углече Поле! Смириться следовало братцу, перед такой-то силищей. Смириться, а не гордыню тешить, не город свой бросать, вас всех отдавая на поругание и гибель!

Александр прислушался — ропот в толпе ходил одобрительный.

— А теперь я взвалил на свои плечи тяжкую ношу, — окреп голос великого князя, — нынче я должен, перед Богом и людьми, поднять Владимир из гари, укрепить город заново, населить его! Легка ли задача? Ох, как трудна! Но надо же кому-то этим заниматься? Не бросать же Владимир впусте?

— Нет! — послышалось из толпы. — Не бросай нас, княже! Володей нами!

— Слава великому князю Ярославу Всеволодовичу! — крикнул Сатмаз, пробравшись в задние ряды.

— Слава! — грянул народ. — Исполать тебе, Ярослав Всеволодович, великий князь!

И народ дружно поклонился в пояс новому правителю.

В тот же день закипела работа: верховых лошадей заставили волочить прочь из города обгорелые брёвна, сотни мастеровых людей чинили ворота, ладили новые заборола, расчищали рвы от наваленных деревьев, чтобы потом стволы дубков да берёз на дрова пилить.

А из дальнего леса за Лыбедью везли на телегах в город ошкуренные брёвна, и вот уже в самом Владимире бодро застучали топоры, вот сиротливо торчавшие печи начали обноситься новенькими венцами, словно размечая план нового поселения, краше прежнего.

Вахрамей так и не вернулся в обитель — носился с Пончиком по всему городу, исполняя волю Князеву.

А ближе к субботе прибыли баскаки [152] Собственно, термин «баскак» ордынцами не использовался. Человека, приставленного к князю следить за выплатой дани, называли «даруга» (или даругачи), но не будем нарушать традиции, чтобы не запутаться. Кстати, среди баскаков хватало и «оросов», и выходцев из Средней Азии. из Орды — следить, чтобы вся положенная дань была собрана да в целости и сохранности отправлена в Сарай-Бату. Было их четверо — один татарин и три монаха — двое русских видом, а в третьем Пончик с изумлением узнал барона Гийома де Танкарвиля. Лицом милорд усох, обретя внешность аскета-отшельника, но глаза горели по-прежнему.

Представляясь князю, барон сказал:

— Брат Вильгельм, смиренный слуга Господа.

Барон был при татарине за переводчика-терджумана, а заодно и за писца-битикчи. Низко поклонившись молодому ещё, осанистому монголу, он титуловал его:

— Нойон Амирхан, великий баскак!

Амирхан небрежно склонил голову и проговорил с ужасающим акцентом:

— Менду, хоняс Ира-сылау!

Ярослав Всеволодович поклонился нойону с некоторой растерянностью во взгляде.

— Отсюда, из Владимира, — продолжал Гийом, — Амирхан будет следить за княжеством и собирать «ордынский выход». [153] Ордынский выход — так называлась дань Орде. Он назначит малых баскаков в Суздаль и Ростов, Москву и Тверь, Ярославль и прочие города этой страны. Здесь, во Владимире, будет располагаться дворец великого баскака.

Познакомив присутствующих со своим господином, брат Вильгельм вывел на свет монахов.

Оба приземистые и полные, монахи походили друг на друга, как двойняшки, но отличались темпераментом — брат Михаил выглядел энергичным, бодрым и жизнерадостным, а брат Николай, похоже, происходил из редкостных лентяев, был склонен к лёгкой меланхолии и глубокой задумчивости.

С достоинством оглядев баскаков, Ярослав Всеволодович представил им Пончика, отрекомендовав как Олександра, слугу княжьего, и поручил его заботам посланцев Орды.

— Проведёшь их по всем погостам, — велел великий князь, — в Суздаль сводишь… Вахрамея своего прихвати, а я Сатмаза с тобой пошлю, а то народ тут злой, жадный. Не то что за десятину — за тысячную долю удавится!

— Всё исполню, княже, — поклонился Шурик, холодея в душе.

А делать-то нечего. Заришься на шубу боярскую? Изволь отрабатывать будущее возвышение…

Начали в тот же день. Покинув Печерний город, баскаки проехали в Ветчаной. Посланцев сопровождала сотня Сатмаза, сменившего Акуша в чине окольничего, и Пончик с Вахрамеем.

— Как будто в полюдье отправились, — ворчал Вахрамей.

— Полюдье и есть, — сказал Александр, — мы же, как-никак, десятину собираем. Угу…

— Для кого?

— Не для кого, а куда. В Орду.

— То-то и оно, что в Орду. А придёт время князю дань собирать, что ему достанется? С погорельцев-то? А? Ох, чую я, будут нам хлопоты… Да что — хлопоты! Тут и прибить могут, никакой Сатмаз не спасёт. Распнут нас и скажут, что так и было!

— Не распнут… — сказал Пончик без большой уверенности. — Угу…

Ветчаной город представлял собой сплошное пожарище — одни печи торчали, как памятники на кладбище. Два-три дома уцелело чисто случайно, и жили в них как селёдки в бочке — не повернуться. А бездомные пристроились кто куда — по банькам расселились, по сарайчикам, кто из брёвен обгорелых наскоро избёнку соорудил, кто и вовсе в шалаше жил, на лесоповале надрываясь, ошкуренные брёвна тягая и венцы выкладывая без продыху.

Хоть и март был на дворе, а снег и не думал сходить, и лёд на Клязьме держался крепко. Солнце вроде и ярко светило, но морозец щеки пощипывал, будто напоминая — весна весной, а и зиме ещё не конец. Оттого и народу много слегло — пережившие пожар и разорение хворали через одного, лишившись тёплого угла, простужались, чахли. Отболевших своё не хоронили, оттаскивали к тем, кто с февраля дожидался ростепели в амбарах да клетях. А тут и голодуха ещё — тех, кто с утра себе болтушку из муки делал, чуть ли не за богатеев держали. Иным и того не доставалось.

Пончику было очень стыдно за свой упитанный вид перед мужиками и бабами, поднимавшими заново Ветчаной город. Люди смотрели на него, на баскаков, на бойцов Сатмаза с усталой покорностью — не знали, так чуяли, по какой надобности к ним княжьи слуги явились. Небось не с помощью пришли, а как всегда — последнее отнять.