Ярослав Гжендович - Владыка Ледяного сада. Носитель судьбы [litres]

Так оно и происходит в жизни: есть в ней кое-что со своими законами, и те исправно работают, что бы ни происходило вокруг. Это молодость, свобода и весна. Я был молод, получил свободу, а вокруг меня пробуждался новый мир. На деревьях проклевывалась листва, с земли поднимались стебли молодой травы, тучи расступались, и светило солнце. Есть в мире сила, благодаря которой всегда приходит новое начало. На гари поднимаются цветы, с пня встает молодое деревце, а промерзлая, мертвая земля становится плодородной почвой, просящей плуга. Шрамы затягиваются и превращаются в новое тело. Отчаявшийся человек однажды отирает слезы, поднимает голову и снова замечает, что светит солнце. Раны заживают.

Даже те, что оставили плетка и оковы – пусть они и заживают куда дольше, чем те, что нанесены клинком.

Раньше или позже оказывается, что всякий следующий день – это новый фрагмент бумаги, развернутой из свитка, тот, на котором можно все написать наново, пробуждая к жизни слова, которые не существовали ранее. В свою очередь то, что случилось прежде, уже спряталось в противоположной части свитка, и можно начинать все сначала.

Много дней мы странствовали лесами и долинами, меж встающих над нами серых гор, и эти дни я вспоминаю как одно из лучших времен жизни. Я постоянно переживал о Снопе и Н’Деле, но я понятия не имел, где их искать. Мы должны были добраться на север, а потому выбирали пути, которые позволяли идти туда. Мы петляли, продирались сквозь лес и терялись, но всегда старались держаться своего курса.

Вокруг нас царила лесная тишина, которая тишиной никогда не бывает, просто в ней нет голосов других людей. Зато были песни птиц, плеск воды, шум ветра и ночные вопли зверей. Мы странствовали с утра до позднего дня, а потом находили место для ночного отдыха. Все доставляло мне радость. Неспешное путешествие в седле, черпание воды из ручья, ловля рыб и птиц, чтобы состряпать еду. И горящий вечером костер, поддерживаемый до утра, чтобы отпугивать ночных зверей. Лепешки, печеные на камнях, фырканье лошадей, разговоры, которые вели мы порой вполголоса, тоскливые песни костяной флейты, которую в конце концов Бенкей все же вырезал себе. Все это были вещи, не стоящие рассказа, но стократ стоило их делать.

Они были жизнью свободного человека, странника. И пока что ни о чем большем нам и не следовало беспокоиться – только о траве и остатках мяса для лошадей, еде для себя, огне и воде, постели и крыше из веток или попоны во время дождя.

Дни в дороге вставали и закатывались, похожие друг на друга, и я не мог уже сказать, сколько времени мы странствуем.

Полагаю, продолжалось это довольно долго. Солнце светило все дольше и сильнее, лес вокруг нас делался все зеленее, а дни все теплее.

Изредка мы встречали людей.

Пару раз видели мы пастухов, иной раз – кого-то, кто охотился по другую сторону долины, несколько раз наткнулись мы на покинутые дома. В этой стране существовали какие-то тракты, но мы их не нашли. Старались идти на север, но в горах это не так уж и просто. Когда на пути у человека встает хребет, болото, пропасть или ущелье, ему приходится искать другую дорогу, и он понятия не имеет, что за ближайшим взгорьем, может статься, находится более удобный путь. Потому я полагаю, что мы ужасно петляли, но мало что могли с этим сделать. Лучше всего было бы ехать трактом вдоль реки, но мы такого не нашли. Потому перли лесом: взбирались на перевалы, теряли и снова находили тропинки, на перекрестках сворачивали так, чтобы дорога, по возможности, вела на север. И наконец мы заблудились окончательно. Запасы наши истаяли почти полностью, а мы брели лесом между скалами или горными тропами, и казалось, словно мы ходим по кругу. То и дело нам приходилось останавливаться, чтобы раздобыть припасы. Бенкей умело ставил ловушки из веревок, заостренных колышков и пружинистых веток, сплетал ятери из лозы, расставляя их в ручьях. Мы сделали себе луки и порой несколько дней кружили вокруг лагеря, пытаясь поймать, подстрелить или схватить хоть что-то, что летает, бегает, ползает или плавает и у чего есть хоть немного мяса. Но не всегда это удавалось. Мы не знали местных животных, у тех были другие обычаи, чем те, к которым мы привыкли, и несколько раз случалось так, что, съев какое-то создание, мы тяжело болели, а бывало, сами могли вдруг оказаться добычей.

Но главным образом мы голодали.

Пару раз мы натыкались на поселения, окруженные частоколом, но только в одном нас приняли гостеприимно и наняли на несколько дней работы, взамен дав нам немного припасов на дорогу. Люди здесь были простыми; мы пытались что-то у них узнать, но сперва они нас боялись, а потом оказалось, что и знали они немного.

Но одно об этом путешествии я могу сказать точно. Было оно для меня будто омовение или здоровый сон. Я снова становился самим собой, причем, возможно, сильнее, чем когда-либо ранее. Я странствовал. А окружающие меня лес и горы, холодный ночной воздух и полуденная жара смывали рабство, как горный водопад смывает со странника пот, пыль и засохшую грязь. Я был свободным человеком, что направляется на север, навстречу морю и ждущей его там судьбе, поскольку именно так свободный человек и решил.

Это было для меня хорошо.

Что не меняет событий: мы заблудились и кружили в горах путями, как правило, далеко от человеческих поселений. Именно так мы однажды попали в долину Нашей Скорбной Госпожи.

Попали мы туда оттого, что нашли горный путь, который повел нас на север, в то время как дорога руслом ручья вела на восток. На самом деле, отправься мы ею, обошли бы всю горную гряду и наткнулись бы на место, где тот узкий поток впадает в долину, которой текла река. А потом достаточно было бы пойти плоской равниной по ее течению, и через неполную неделю попали бы мы к ее устью, оказавшись у цели.

Но мы упрямо направлялись на север, а потому несколько дней взбирались на высокий, скалистый перевал, ведя под уздцы спотыкающихся коней, пока не оказались наверху и не взглянули вниз, в закрытую горами долину, по которой катился поток, на дне ее разливающийся в продолговатое озеро, окруженное лесами, холмами и полями. Мы, недолго думая, съехали, желая напиться холодной воды из ручья, отдохнуть, поймать рыбу или поохотиться.

Сперва мы не заметили ничего странного. Чем ниже мы сходили, тем будто бы темнее становилось на каменной тропе – с каждым шагом. День был хорошим и солнечным, но тут, в долине между горными хребтами, лежала тень и поднимался туман. Я не обратил на это внимания, полагая, что это просто водяная пыль, поднятая гремящим в долине водопадом, и тень горного хребта. Тем временем меня уже охватила вечная печаль этой долины. Чем глубже я спускался, держа под уздцы коня, тем тяжелее становилось у меня на сердце. С каждым шагом возвращалось ко мне все, что случилось со мной плохого, а нужно признать, жизнь моя не была слишком уж безоблачной. Я не видел ни деревьев, ни скал, ни ручья, один лишь длинный хоровод тех, кто ушел, оставляя меня одного. У меня уже не было ни дома, ни города, ни страны, и везде я был чужаком. Обычно человеку удается отогнать такие мысли, направить ум к тому, что происходит сейчас, и к тому, что его окружает. Всякий из нас несет черные мысли, но старается держать их на привязи, как дикого зверя, поскольку иначе невозможно было бы жить. Но там, в долине, было куда сложнее. Там явственно ощущалось, что все, что мы делаем – делаем зря, и что всякий из нас направляется прямиком во тьму, и что ничего не имеет больше значения. Есть лишь печаль, страх и ужас.