Ярослав Гжендович - Владыка Ледяного сада. Носитель судьбы [litres]

А я сидел так среди травы, и постепенно до меня доходило, кто я такой.

И вот в тот полдень я увидел кое-что удивительное. Сперва подумал, что это падает солнце, но оно светило нормально, продираясь сквозь легкий туман. Я вскочил на ноги и с перехваченным горлом смотрел, как по небу движется ослепительное, маленькое пятно огня, волоча за собой полосу белого дыма. Это выглядело как сигнальная стрела, но было оно настолько высоко, что никто с такого расстояния не увидел бы стрелы, даже имей он глаза сокола. Полоса, прямая линия, прорезала все небо, указывая точно на север, а тянущая ее искра изменила цвет на красный и погасла. Осталась только полоса дыма, как хвост воздушного змея, который начал развеиваться и размываться, а потом где-то далеко на севере в небе расцвело нечто, напоминающее цветок, но было настолько мелким, что быстро исчезло, хотя я всячески напрягал зрение, пока глаза не начало печь и не затянуло слезами.

Я чувствовал, что весь трясусь и что должен все сделать. Меня прошила дрожь, и я вдруг сделался самим собой. В одно мгновение.

Я стоял так и смотрел, как полоса дыма указывает на север, и вдруг сказал: «Я Филар, сын Копейщика. Тохимон клана Журавля».

А потом отправился вниз.

Халупа была пустой, когда я начал паковать свои вещи. У нас были переметные сумы и корзина путешественника. Сперва я подогрел немного воды с пеплом, а потом забрал ее вместе с миской к ручью, где снял с себя распадающиеся лохмотья и умылся. Потом я нашел в корзине повязку, рубашку и штаны, которые – уж не знаю отчего – когда-то показались мне грязными; я хотел их постирать, но позабыл об этом. Я надел на голову свою шляпу путешественника и взял в руки посох шпиона, упаковал в корзину два факела, высохший ковечий сыр и глинистый хлеб. Нож следопыта я повесил сбоку под курткой, а потом сел, поигрывая старой флейтой, которую Бенкей вырезал, когда мы странствовали свободными людьми, и принялся ждать. Когда же Бенкей вернулся, я приложил флейту к губам и заиграл.

Впервые за долгое время в воздухе разлились иные звуки, чем песнь Госпожи. Я заиграл песенку о козле, который влюбился в кобылу.

Бенкей стоял, остолбенев, на пороге, упустив корзину, с которой посыпались овощи, и смотрел на меня.

– Бенкей Хебзагал, – сказал я по-кирененски резким голосом командира. – Донкацу, аскаро! Танцуй, солдат!

Он стоял с открытым ртом и ничего не говорил.

– Танцуй! – заорал я и поднялся, продолжая играть.

Он не сумел отскочить, когда я пнул его в ногу, а потом в другую. Потом я топнул в пол, а он едва успел убрать стопу.

– Нельзя… Резкость… – застонал он, когда я топнул снова.

– Танцуй! – заорал я вновь и отвесил Бенкею очередной пинок.

Он несколько раз закрылся рукой и ударил меня основанием ладони в подбородок. Я уклонился лишь чудом, иначе он вбил бы мне флейту в горло, а Бенкей замер и в остолбенении смотрел на свою ладонь, сложенную в «воловью челюсть».

– Танцуй! – рявкнул я в четвертый раз и подбил ему ноги размашистым пинком, заставляя его подскочить.

А потом мы прыгнули друг другу в глотки. Он выбил мне флейту, я пнул его под колено, но он убрал ногу и ткнул меня ребром ладони в горло, я едва успел заблокировать его запястье и ударить его локтем в висок. Он уклонился и бросил меня через бедро, прямо в стойку из жердей, на которой мы сушили миски. Я покатился, расшвыривая наш нищенский скарб, и пинком подрубил Бенкея.

Мы довольно долго так метались, разнося в щепы бедную хатку, пока не выбились из сил. Он выкрутил мою руку, я другой держал его за горло, и оба мы хрипели.

– Тохимон… – выдавил он.

– Бенкей Хебзагал, следопыт, – выдохнул я, – мы уходим отсюда. У тебя есть одна водная мера, чтобы собрать свои вещи. Я видел на небе огонь. Он указывал на побережье. Видел во сне императора. Хватит всего этого. Мы уходим из долины.

Я вышел наружу, уселся и принялся ждать. Девушка с ногами серны, увидев меня, упустила ведро и принялась кричать, а потом сбежала, передвигаясь длинными прыжками.

Бенкей вышел из хаты. Он повырывал перья из рук, и теперь из ранок сочилась кровь, но он привел себя, как сумел, в порядок.

Мы двинулись.

Между хибарами, через сад, чьи ветви гнулись от зреющих плодов. Работающие в поле и снующие существа останавливались и смотрели на нас удивленно. А мы маршировали в сторону башни.

– Снова заблудимся и вернемся, – сказал Бенкей. – Мы пытались уже много раз.

– Теперь я знаю, что делать, – ответил я. – Мне подсказали сны Скорбной Госпожи.

Не знаю, отчего я думал, что на этот раз мне удастся. Просто так чувствовал.

Я понял, с чем мы имеем дело. Вся долина была урочищем. Правила здесь Деющая, которая могла быть опасной, но она не знала, что делает. Находилась в странном состоянии не то сна, не то безумия, и очень многое из того, что происходило здесь, было просто ее бредом, который она призвала к жизни. Его не поддерживала концентрированная воля Деющей или мощная, хищная сила вроде желания мести того, кто умирает в урочище. Управляла ими сонная, безумная мысль, которая случайно перемещалась с предмета на предмет. Но дикие дети могли быть опасными, как мог быть опасным яд даже мертвой жаловицы.

Дорога вилась, будто хотела отогнать нас от башни, кусты сплетались на нашей дороге, и тогда мы играли песнь, а я все время думал о башне и о ведущем к ней прямом пути, упорно, словно перебарывая страхи Госпожи и ее кошмар. И полагаю, что я оказался сильнее, поскольку я уже проснулся.

Бенкей же бледнел, руки его тряслись и я видел, как он осматривается, нервно постреливая глазами во все стороны.

– Играй, – сказал я ему. – Думай только о флейте и звуках. Ни о чем больше.

Башня вставала над поляной переплетением толстых, как бочки, корней; они выстреливали из растрескавшейся земли, создавая стены, башни, лестницы и балюстрады, заплетенные красными цветочками плюща с шипами на побегах и листьях. Всюду возносился сладковатый, душный запах.

Мы обошли башню и вошли прямо в чащу. Вокруг я видел диких детей, как они прыгают по ветвям, перелетают между деревьями, слышал, как те, что побольше, похожие на животных, со злыми, светящимися глазами, пробираются сквозь кусты, но шепоты их и призывы значили для меня уже не больше чем щебет птиц. Я к ним привык.

Бенкей играл, а я думал о тропе, что ведет прямо на склон через луга и все более невысокие хвойные кусты, а потом – выше и выше, отвесней, между скалами. Я думал об этом упрямо, продираясь сквозь лес, будто пытаясь создавать эту тропу одной мыслью, будто я сам был Деющим.

И вот кусты отступили, и мы вышли на горный луг, покрытый короткой травой и цветами, и начали восходить все выше. Бенкей продолжал играть, но ему пришлось делать паузы, чтобы отдышаться. Дикие дети выходили за нами из леса, но будто бы неохотно, и чем выше мы поднимались, тем больше их оставалось внизу.