Сергей Москвин - Пифия-2. В грязи и крови [litres]

– Вот, так-то лучше, – улыбнулся Баян. – Узнаю прежнюю Варьку.

Она тоже улыбнулась, хотя еще несколько секунд назад не могла себе такого представить.

– Я уже давно не девчонка, дядя Баян.

– Вижу, – он указал на пистолет, который она все еще держала в руке, и Гончая поспешно спрятала его в карман. – Значит, ты за дочкой сюда. Ищешь ее?

– Ищу. Только не знаю, жива ли она… Я недавно ее голос слышала – жуткий, нечеловеческий, как у призрака или… мертвеца: «Покоясь глубоко в земле, я слышу: ты идешь».

– Но не целуй ты губ моих, иначе сам умрешь, – подхватил старик. – Это песня такая.

– Песня?

– Ну да. Из какого-то телефильма. Мама твоя помнила, а я нет. Она ее пару раз в театре со сцены исполняла, да зрителям не понравилось – больно мрачная.

– Значит, просто песня, – повторила Гончая. – И я ее слышала?

– Наверняка слышала. Та ее часто пела, когда репетировала.

«Песня… – девушка закрыла глаза, мысленно вернувшись в туннель, где услышала так напугавший ее голос дочери. – Мои собственные детские воспоминания. А ехидный Майкин смех и шипение? Ведь я слышала их! Или кто-то (или что-то) пытается убедить меня, что моя дочь мертва? Мертва или превратилась в чудовище!»

– Варь, а ты зачем волосы сбрила? – вернул ее к действительности голос Баяна. – У тебя же такая красивая прическа была.

– Волосы? – механически повторила она. – Чтобы вши не грызли.

– Вши?! – опешил музыкант.

– Я почти две недели провела в плену у сатанистов, в земляной яме с другими такими же пленниками. Думала, там и умру. Чудом вырвалась, когда они меня на кресте распять хотели.

Старый учитель зажал рот ладонью и долго смотрел на стоящую перед ним молодую женщину, прошедшую через страдания и боль, потерявшую дочь, но не сломленную этой утратой. На ту, которую помнил еще девчонкой, распевающей звонким голоском веселые песенки под его аккомпанемент.

– Ох, Варь, тяжко же тебе пришлось.

Гончая кивнула. Тяжко – это точно. И в плену, и когда они с отцом Ярославом выбирались из сатанинского подземелья, и потом… Но несмотря на все препятствия и угрозы, она была по-прежнему жива и не потеряла надежду вернуть дочь!

– Дядя Баян, а вы в бога верите?

– В бога? – вопрос удивил учителя. У него даже брови взлетели вверх. – Не знаю, я как-то не задумывался.

– А я, кажется, начинаю верить, – призналась Гончая.

– Варь, ты… – Баян развел руками. Он хотел что-то сказать, но сбился с мысли и неожиданно предложил: – Ты, может, есть хочешь?

– Очень хочу, дядя Баян! Даже не представляете насколько! – она оглянулась по сторонам. – Где здесь принимают ганзейские чеки?

– Не надо никаких чеков, – отмахнулся музыкант. – У меня в здешней харчевне неограниченный кредит. Вроде как гонорар за работу. Сейчас я тебя угощу на славу. За едой и поговорим.

Он бережно зачехлил аккордеон, взвалил его себе на плечо и, беспрестанно оглядываясь на возмужавшую ученицу, зашагал через платформу в сторону, откуда доносился давно уже дурманящий Гончую запах жарящегося мяса.

– Глупо получилось, – рассказывал Баян. – К станции уже подъезжали, и вдруг стрельба. Кто в кого – непонятно. Да еще солдаты из охраны, те, что дрезину сопровождали, стрелять начали. Ни в кого не попали, только Шавке две шальные пули достались. В грудь и в брюхо… – Он вздохнул. – Она, видно, поняла, что умирает. Даже скулила не по-собачьи жалобно, а будто прощалась. Так на руках у Маэстро и умерла. После этого он с выступлениями и завязал. Маэстро ведь только с виду строгий, а сам Шавку как родную любил.

Гончая вспомнила забавную, добродушную морду двухвостой собаки, которую иллюзионист Маэстро демонстрировал публике в своих фокусах. Он выкупил собаку у ганзейских егерей, собиравшихся использовать несчастное животное в качестве живой мишени на охотничьем полигоне, но так и не уберег от пули.

– Ты как хочешь, а я все-таки выпью, – Баян плеснул в кружку самогона из пузатой стеклянной бутыли и сделал два торопливых глотка.

«Зато Шавка умерла на руках у своего хозяина, а моя дочь…» – с неожиданной для себя злостью подумала Гончая, и тут же услышала знакомый ехидный смех, шипение и Майкин голос:

Гончая вскочила на ноги. Топорно сколоченный деревянный табурет, на котором она сидела, с грохотом повалился на пол.

– Варь, ты чего?

Девушка взглянула на Баяна, застывшего с кружкой у рта.

– Ничего, показалось, – она тряхнула головой, прогоняя наваждение, подняла табурет и снова уселась за стол. – Так что дальше с Маэстро?

– Ничего хорошего, – музыкант заглянул в свою кружку и, хотя там осталось не меньше половины, не стал пить, а поставил ее обратно на стол. – Переживает сильно. Выступления забросил, угрюмый стал, заперся в своей хижине и наружу почти не выходит. Галка – ну, Глори которая, – помогает ему по-свойски, да без толку. Вот мне и приходится самому крутиться – есть-то надо. Я ведь здесь тоже не от хорошей жизни оказался.

Гончая взглянула на две миски тушеных клубней, сдобренных мясной подливой с грибами, которые Баян вместе с бутылкой самогона беспрепятственно получил в местном баре, и решила, что ее пожилой учитель сгущает краски. Пока тот, по его собственным словам «крутился», она в это время от заката до рассвета скребла ногтями землю в сатанинской выгребной яме и радовалась, если удавалось поймать сброшенную туда дохлую крысу.

– По-моему, здесь довольно уютно, – Гончая выразительно оглянулась по сторонам. – К тому же бесплатная еда и даже выпивка.

Баян тоже оглянулся, но как-то воровато. Похоже, он хотел убедиться, что за ним никто не подглядывает. Проверяться старый музыкант не умел, но сейчас он мог не опасаться слежки – профессиональная шпионка уже убедилась, что ни за ним, ни за ней никто не наблюдает.

– Это только видимость, – зашептал учитель, понизив голос. – Нехорошие дела здесь творятся! Ой, нехорошие. Меня ведь на Киевскую специально пригласили… Ну, как пригласили, – вызвали, чтобы людям настроение поднять. Вот я их и веселю, чтобы они хотя бы на время про свои страхи забыли.

– Какие страхи?

– Разные, – Баян вздохнул, потом, видимо, вспомнил про свою кружку и быстро вылил остатки самогона в рот. – Я так и не понял. Да и не больно-то местные со мной откровенничают. А вот прошлой ночью вышел из своей палатки по нужде. А весь свет, кроме дежурного освещения, по ночам на платформе выключают. И вот я в этом полумраке потихоньку бреду, а из туннеля, который к завалу уходит, мне навстречу дымка выползает, вроде тумана. Да еще и светится изнутри! Но не постоянно, а с перерывами, как пульс: тук, тук, тук… Казалось бы, что я, тумана не видел? А не поверишь, так жутко стало, что даже не передать. Да еще голова при каждой вспышке прямо разрывается от боли. Стою, дрожу весь, а глаз отвести не могу. Что дальше было – не помню. Очнулся уже в палатке, которую мне отвели, на полу, и штаны мокрые от страха.