Алессандро Барикко - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Эта машинка стирает память, — объяснил он. — Ты ничего не слышала.

Ребекка взяла сотовый телефон и отправилась в прачечную. Она прекрасно помнила этого человека, как он сидел среди стиральных машин, элегантный, небрежно сложив руки на коленях. Он ей казался чем-то вроде божества, ведь она была еще маленькая, и это был первый раз. Он пытался что-то сказать ей насчет Тома и холодильника, но ей было трудно сосредоточиться, потому что он говорил, не глядя в глаза, голосом, который ей, казалось, был всегда знаком.

Теперь этот человек сидел перед ней — впалая грудь, тощие руки, голые ступни, положенные одна на другую, — элегантный, царственный ископаемый зверь. Ребекка задумалась о том, как долог может оказаться путь и сколь неисповедимы дороги опыта, если они привели тебя сюда, усадили голую на этот стул, чтобы на тебя смотрел человек, издалека приволокший свое безумие, превративший его в убежище для себя и тебя. Ей пришло в голову, что каждая прочитанная страница из его книг уже приглашала ее в это убежище и что в конечном счете с тех пор ничего не случилось, абсолютно ничего — просто тела, хоть не сразу, выстроились в ровную линию, как всегда с запозданием.

С того дня Джаспер Гвин появлялся в мастерской, одетый только в пару старых рабочих штанов. Так он стал похож на сумасшедшего художника, что ничуть не вредило делу.

Шли дни, и однажды вечером лампочка погасла. Старичок из Кэмден-тауна поработал хорошо. Она погасла, не мигая, тихо, как воспоминание.

Ребекка обернулась посмотреть — она сидела на кровати и ощущала что-то вроде едва различимого колебания в пространстве. Тоска пронзила ее, избежать этого было невозможно. Джаспер Гвин объяснял ей, как все закончится, и она знала, что именно произойдет, но не знала, с какой скоростью или насколько медленно. Уже давно она перестала считать дни и никогда не задавалась вопросом, что будет потом. Робела перед ним.

Джаспер Гвин поднялся, подошел к погасшей лампочке, встал под нею и принялся ее разглядывать с поистине научным интересом. Он вроде бы не волновался. Его, казалось, занимал вопрос, почему именно эта. Ребекка улыбнулась. Подумала, что если ему не страшно, то и ей бояться нечего. Уселась на кровать и оттуда глядела, как Джаспер Гвин кружит по мастерской, склонив голову, впервые заинтересовавшись листками, которые обычно прикреплял к полу и больше не смотрел на них. Подобрал один, потом другой. Выдергивал кнопку, забирал листок, совал его в карман, потом клал кнопку на подоконник, все время один и тот же. Занятие это поглощало его целиком, и Ребекка поняла, что могла бы прямо сейчас встать и уйти, а он даже не обратил бы внимания.

Когда погасла вторая лампочка, оба обернулись посмотреть, на мгновение подняли головы. Так летними ночами ждут, когда упадет звезда. В какой-то момент Джаспер Гвин вроде бы о чем-то вспомнил и тогда пошел и уменьшил звук в стереосистеме, воспроизводившей запись Дэвида Барбера. Держась за ручку, не сводил глаз с лампочек, добиваясь точнейшей, до миллиметра, симметрии.

В этот день, вернувшись домой, Ребекка сказала куску дерьма, чтобы он подобру-поздорову убрался, хотя бы на несколько дней, — сказала, что хочет побыть одна, хоть недолго. Куда же я пойду, спросил кусок дерьма. Куда-нибудь, ответила Ребекка.

На следующий день она также не вышла и на работу к Тому. Она что-то завершает, пришло ей в голову, и хочет сделать это хорошо, хочет делать только это.

Примерно та же мысль, должно быть, посетила и Джаспера Гвина, ибо, придя в мастерскую на следующий день, Ребекка увидела на полу, в углу, остатки ужина и поняла, что Джаспер Гвин не уходил домой на ночь — и не станет больше уходить, пока все не завершится. Какой же он правильный, какой точный, подумала она.

Порой она вступала в пятна тьмы, проходила по ним, как будто примеряясь к исчезновению. Тогда Джаспер Гвин смотрел на нее, чего-то ожидая от тени. Потом возвращался к своим мыслям. Он, казалось, тихо радовался, посреди мусора, что оставался от ужинов; небритый, с волосами, всклокоченными после сна на полу. Может быть, он нашел то, что искал. По его виду никак не догадаться, что он доволен, но даже тени растерянности не прочесть на лице. Только след сосредоточенности, лихорадочной, но приглушенной. На полу еще оставались какие-то листки — он их подбирал, скатывал в шарики и совал в карман. Взглядывал на лампочки в тот миг, когда они смеркались.

Но однажды он присел рядом с ней на кровать и, будто бы это была самая естественная в мире вещь, заговорил.

— Видите ли, Ребекка, мне кажется, я кое-что понял.

Она ждала, что будет дальше.

— Я полагал, что запрет на разговоры совершенно необходим, меня приводит в ужас болтовня, я и помыслить не мог о том, чтобы болтать с вами. И боялся к тому же, что мы в конце концов упремся в нечто типа психоанализа или исповеди. Ужасающая перспектива, вы не находите?

Ребекка улыбнулась.

— Но видите ли, я ошибался, — добавил Джаспер Гвин.

Помолчал немного.

— Правда в том, что, если я действительно хочу заниматься этим ремеслом, я должен допустить разговоры, по крайней мере один раз, максимум — два, в нужный момент; но я должен этому научиться.

Он поднял взгляд на Ребекку.

— Говорить едва, — сказал наконец.

Она кивнула, соглашаясь. Совершенно голая, сидела рядом с мужчиной в рабочих штанах, и это ей казалось самой естественной в мире вещью. Она раздумывала лишь над тем, как оказаться полезной этому мужчине.

— Например, пока не поздно, я хотел бы спросить у вас одну вещь, — сказал Джаспер Гвин.

— Спрашивайте.

Джаспер Гвин спросил. Она подумала и ответила. Речь шла о слезах и о смехе.

Они поговорили еще немного.

Потом он спросил что-то относительно детей. Собственных детей, если быть точнее.

Потом — о пейзажах.

Они говорили тихо, неторопливо.

Наконец Джаспер Гвин кивнул и встал.

— Спасибо, — сказал он.

Потом добавил, что это было нетрудно. Сказал вроде бы самому себе, но все же повернулся к Ребекке, будто ожидая от нее какого-нибудь ответа.

— Нет, это не было трудно, — сказала она тогда. Сказала, что здесь, в мастерской, не было ничего трудного.

Джаспер Гвин отрегулировал звук, и запись Дэвида Барбера будто бы ушла в стены, оставив за собой некий пенный след в слабом свете шести оставшихся мерцающих лампочек.

Последней дожидались в тишине, на тридцать шестой день этого странного эксперимента. С восьми часов им показалось делом решенным, что надо дожидаться вместе, ибо не считалось иное время, кроме записанного в медных спиралях, порожденных безумным талантом старичка из Кэмден-тауна.

При свете последних двух лампочек мастерская уже представляла собой черный мешок, и лишь два сверкающих ока поддерживали в ней жизнь. Когда осталась одна, раздался шелест.