Джеймс Гарднер - Планета бессмертных

Разумеется, в моем родном языке тоже есть ругательства. В нашей литературе – а она у нас самого высокого сорта – всегда сразу можно догадаться, что персонаж:, употребляющий такие словечки, – человек низкого происхождения. Культурные люди никогда не ругаются, не коверкают слов; только некультурные говорят неряшливо и имеют нечеткую дикцию.

Мою мать очень раздражали такие вещи. Если мы с сестрой использовали ругательства или сокращения – просто по небрежности или из вредности, – она бранила нас и говорила, что добрые, умные, хорошенькие девочки не должны так выражаться. Она сама никогда при нас не использовала ругательств – но однажды случайно обмолвилась.

Можете себе представить, как мы с Еэль дразнили ее по этому поводу! Мать горячо возражала – дескать, ничего такого она не говорила.

– Придется вам прочистить уши – раз вы не слышите, что я сказала!

Нас заставили вымыться с ног до головы, а потом выполнить кое-какую нудную домашнюю работу, в чем не было ни малейшей нужды, поскольку все, что связано с уборкой и приготовлением пищи, делали автоматы.

Спустя день-другой мать обмолвилась снова. На этот раз у нас с Еэль хватило ума промолчать; однако мы обменялись понимающими взглядами. Нам вовсе не требовалось прочищать уши; просто матери становилось все труднее следить за языком.

Время от времени, ощущая себя непослушными, умными, хорошенькими девочками, мы и сами использовали ругательства, бросали их прямо в лицо матери, ожидая, что она станет бранить нас. Нам хотелось крикнуть ей в ответ: «Ты сама так говоришь!»

Увы, мать ничего не замечала; или, точнее говоря, ее это больше не заботило. Ее мозг уставал все заметнее и заметнее, и одним из первых признаков этого стало безразличие к тому, как мы говорим.

Когда до нас с сестрой дошло, в чем дело, мы поклялись, что всегда будем выражаться вежливо, точно и правильно, какие бы эмоции нас ни обуревали. Это просто превратилось в суеверие: пока мы не допускаем небрежности в речи, наши мозги не устанут. Вроде как ругательства и коверканье слов – вход, через который дряхлость может проникнуть в наши головы.

День за днем я сохраняла верность своей клятве, не произносила роковых слов и тем самым оставалась в безопасности. Теперь чары разрушились.

А может, это во мне что-то сломалось. Вот почему я кричала – от ужаса.

Помню, как Ладжоли обнимала меня во мраке. Помню, как я вырывалась с криком. При других обстоятельствах это был бы интересный поединок – он позволил бы выяснить, кто из нас сильнее. Тьма, однако, оказалась решающим фактором – я не ела уже несколько лет, а отсутствие света приостановило процесс фотосинтеза; поэтому я быстро выдохлась, истратив последние запасы энергии.

Первым предостережением стала волна головокружения, настолько сильного, что я резко перестала вырываться. И попыталась сказать: «Прости, Ладжоли», но, по-моему, не сумела вымолвить ни слова. Мышцы ослабели, сознание помутилось.

Когда я очнулась, в каюте уже не было темно. Свет исходил от множества сверкающих палочек, лежащих на моем теле; кто-то расстегнул на мне куртку, положил несколько палочек на грудь, еще больше их засунул в рукава, а остальные разместил по бокам от ног. Там, где они касались меня, ощущалось приятное тепло – примерно как от нагретого солнцем камня.

Я закрыла глаза, наслаждаясь теплом. Этот свет был, конечно, далек от того, который сиял в Башне предков, – там излучение несло в себе целебную энергию, далеко выходя за рамки видимого спектра, – и все же сверкающие палочки обеспечивали достаточно пищи, чтобы я снова почувствовала себя живой… Еще совсем чуть-чуть «подкормлюсь» и смогу встать.

Кто-то сказал:

– Она, кажется, зашевелилась?

Голос принадлежал сержанту Аархусу. Я не могла вспомнить, с кем пошел он, когда Фестина и капитан Капур разошлись в разные стороны. Может, он вообще никуда не уходил, оставался тут, невидимый во мраке, и слышал наш с Ладжоли разговор. Разве не этого следовало ожидать от ревностного работника службы безопасности – затаиться в темноте и скрытно держать нас под наблюдением?

«И что, интересно, мы, по его мнению, могли бы сделать, предоставленные самим себе? – подумала я. – Может, он опасался, что мы станем доламывать и без того разрушенный корабль?» Хотя, возможно, Аархуса волновали не столько мы с Ладжоли, сколько безопасность малышки «Кусаки». Только заретта могла послать призыв о помощи; значит, сержант счел своим долгом охранять ребенка.

Наверно, именно Аархус раздобыл где-то все эти светящиеся палочки, когда я потеряла сознание. Он наверняка знал, где они хранятся, и достаточно хорошо изучил корабль, чтобы найти дорогу в темноте. Представляю, как он отчаянно пробивался сквозь мрак, бормоча себе под нос:

– Я должен спасти Весло. Я должен спасти Весло. Она слишком прекрасна, чтобы умереть.

Я размечталась – а что, если Аархус влюбился в меня? В конце концов, я несравненно привлекательнее любой непрозрачной женщины; я не какая-нибудь робкая малышка, вечно озабоченная тем, как бы угодить общественному мнению. Возможно, сержант ощутил во мне «буйную природную красоту, которую нельзя приручить».

Для некоторых мужчин этого с лихвой хватит, чтобы влюбиться – на какое-то время. А потом в голове у мужской особи что-то щелкнет, и он внезапно решит, что с тобой «слишком много хлопот».

От нахлынувшего разочарования дрожь пробежала по телу. Всю свою жизнь я только и делала, что придумывала восхитительные фантазии, мечтая о романтической любви. Почему сейчас я больше не могу предаваться таким мечтам? Почему едва я вообразила, что Аархус влюблен, как мне словно кто-то прошептал на ухо: «Глупая Весло, разве ты не знаешь, что реальная любовь вовсе не беззаботна, вовсе не сладка?»

Неужели мой мозг устал, если я обнаружила, что на меня постоянно давят соображения: «Все не так просто» и «Есть факты, которые невозможно игнорировать» ?

Охваченная отчаянием и страхом, я открыла глаза.

– Смотрите! – Я села и широко раскинула руки с видом человека, которого не мучают никакие сомнения. – Радуйтесь, я уже в форме. Мне снова хорошо.

От движения несколько светящихся палочек скатились на пол. Сержант Аархус кинулся, подобрал их и положил на место. За то время, пока я была без сознания, он снял скафандр, и теперь на нем был комбинезон оливкового цвета с эмблемами, вникать в смысл которых мне было неинтересно. Гораздо больше мое внимание привлек тот факт, что сержант закатал рукава, обнажив мускулистые руки, заросшие светлыми волосами.