Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

— Нарушает эта мерзкая чешская ересь весь порядок! Скверные и двуличные учения возглашает о таинствах! Порочит супружество. Обращая взгляд к телесным удовольствиям и животной похоти, разрушает узы законов и всякий публичный порядок, с помощью коего обычно сдерживаются преступления. А прежде всего, алкая крови католической, требует каждого, кто с ее ошибками не соглашается, с чудовищной жестокостью убивать и сжигать, одним губы и носы отрезать, другим руки и члены, третьих четвертовать и различными способами мучить. Образы Иисуса Христа, его святой родительницы и других святых уничтожать или отдавать на поругание…

— Когда подаяние давать будете, а? — крикнул кто-то из толпы.

Солдат на эшафоте выпрямился, уперся руками в бока. Лицо у него было злое. Крикуна успокоили.

— Чтобы лучше осветить вам важность проблемы, добрые люди, — говорил тем временем черный чиновник, — чтобы открыть вам глаза на мерзость чешской ереси, здесь будет прочтено письмо, упавшее с неба. Оно упало с неба во Вроцлаве городе, перед самым кафедральным собором, а написано рукою Иисуса Христа, Господа нашего, аминь.

По толпе пробежал шепоток молитвы, люди крестились, толкая локтями соседей. Возникло некоторое замешательство. Рейневан начал выбираться, проталкиваясь сквозь толпу. С него хватило.

На эшафоте второй доминиканец развернул пергамент.

— О вы, грешники и негодники, — прочитал он с воодушевлением. — Близится ваш конец. Я терпелив, но если вы не порвете с чешским еретизмом, если Церковь-мать оскорблять будете, прокляну я вас на веки веков. Ниспошлю на вас град, огонь, молнии, громы и бури, дабы сгинули ваши работы, уничтожу ваши виноградники и отберу у вас овец ваших. Буду карать вас испорченным воздухом, нашлю на вас великую нужду… Посему указую вам и запрещаю подставлять ухо гусам, ересиархам, кацермахерам и другим сукиным сынам, слугам Сатаны. А кто отступится, тот не увидит жизни вечной, а в доме его родятся дети слепые, глухие…

— Мошенничество! — громким басом выкрикнул кто-то из толпы. — Жульническое поповское вранье! Не верьте этому, братья, добрые люди! Не верьте епископским мошенникам!

Солдат на эшафоте подбежал к краю, выкрикивал приказы, указывая туда, откуда кричали. Толпа заволновалась, когда в нее ворвались алебардники, расталкивая людей древками. Рейневан остановился. Делалось интересно.

— Матерью, — выкрикнул кто-то с совершенно противоположного конца площади голосом, который показался Рейневану знакомым, — Матерью именует себя эта римская церковь! А сама есть змея наижесточайшая, которая яд отравленный на христианство вылила, когда жестокий крест супротив чехов кровавыми воздвигла руками и продажными устами к крестовому походу против истинных христиан воззвала, полной неправости книгой хочет убить в чехах бессмертную истину Божью, которая самого Бога полагает преумножителем и защитником. А кто на правду Божию руку поднимает, тому смерть и муки осуждения!

Чиновник на эшафоте отдал приказы, указал рукой, к кричащему стали сквозь толпу продираться грустные драбы в черных кабатах.

— Рим — продажная девка! — заорал кто-то басом с совершенно нового места. — Папа — антихрист!

— Римская курия, — раздался такой же бас, но совсем с другой стороны, — это шайка разбойников. Это не священники, а грешные мерзавцы.

Звякнула лютня, и хорошо знакомый Рейневану голос запел громко и звучно:

Люди начали смеяться, подхватывать припевку. Алебардники и драбы метались во все стороны, ругались, толкали и были древками, прочесывали площадь в поисках крикунов. Впустую.

У Рейневана было больше шансов. Он знал, кого искать.

— Бог в помощь, Тибальд Раабе.

При звуке его слов голиард даже подскочил, ударился спиной о переборку, напугав стоящего за ней коня. Конь хватанул копытом по стене конюшни, захрапел, другие кони подхватили.

— Панич Рейнмар… — Тибальд Раабе перевел дыхание, но был все так же бледен. — Панич Рейнмар! В Силезии? Глазам своим не верю!

— Я его знаю, — сказал спутник голиарда, карлик в капюшоне. — Я его уже видел. Два года назад на Гороховой Горе, на слете по случаю праздника Мабон. Или, как говорите вы, aequinoctium [666] равноденствие ( лат. ). . С красивой девушкой он был. Получается, это свой.

Он откинул капюшон. Рейневан невольно вздохнул.

Яйцеобразную и удлиненную голову существа — в том, что это не человек, сомнений быть не могло, — украшала щетинка рыжеватых волос, жестких, как ежовые колючки. Картину дополнял нос, искривленный, как у папы римского на гуситской листовке, и вылупленные, покрытые красными жилками глаза. И уши. Большие уши. Настолько большие, что слово «колоссальные» само просилось на язык.

Существо захохотало, видимо, радуясь произведенному эффекту.

— Я мамун, — похвалился он. — Не говори, что не слышал.

— Слышал. Только что, на рынке. Значит, правда то, что о вас говорят…

— Что мы можем по собственному желание направлять звук?

Мамун раскрыл рот, но его басистый голос загремел за спиной Рейневана, который аж подпрыгнул от изумления.

— Конечно, можем. — Мамун радостно усмехнулся, а голос долетел откуда-то сбоку, из-за конюшенных переборок. — У нас это получается очень легко. В давние времена мы таким образом заманивали странников на болота, — продолжало существо, а его голос всякий раз долетал с другого места: из-за стены, из-под кучи соломы, с чердака. — Ради развлечения. Теперь тоже мамим [667] Мамить — манить, привлекать, вводить в заблуждение. , но реже, приелись нам шуточки, сколько ж можно, кур его забери. Но порой искусство бывает полезным…

— Видел и слышал.

— Пойдем выпьем что-нибудь, — предложил Тибальд Раабе.

Рейневан сглотнул, мамун захохотал, натянул на голову облегающий капюшон.

— Не бойся, — улыбнувшись, пояснил голиард. — Это уже испытано. Если кто-то удивляется, мы говорим, что он иностранец. Прибывший издалека.

— Из Жмуди. — Карлик высморкался, вытер нос манжетом. — Тибальд даже придумал мне жмудскую кличку. В действительности меня зовут Малевольт, Йон Малевольт. Но при людях называй меня Бразаускасом.

Корчмарь поставил на стол очередной кувшин, в очередной раз с любопытством взглянул на мамуна.

— Как там у вас дела, в вашей Жмуди? — не выдержал он. — Тоже такая дороговизна?

— Еще побольше, — серьезно ответил Йон Малевольт. — За какого-нибудь зачуханного медведя уже требуют пятнадцать грошей. Я б перебрался в ваши края навсегда, но тут немного сильновато разбавляют налитки.

Корчмарь отошел, ничто не говорило о том, что он понял намек. Тибальд Раабе чесал голову. Он внимательно выслушал рассказ Рейневана. Сосредоточенно, ни разу не прервав. Казалось, был погружен в воспоминания.