Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

— Ехать на чужбину? — Рейневан знал, что демерит шутит, но поддержал его игру. — Покинуть землю отцов и дедов? Шарлей! А где патриотизм?

— Я, — Шарлей непристойным жестом указал где, — я человек светский. Patria mea totus hic mundus est [690] Моя родина — весь мир ( лат. ). .

— Иными словами, — не сдавался Рейневан, — ubi patria, ubi bene [691] где хорошо, там мое отечество ( лат. ). . Философия, достойная бродяги либо цыгана. У тебя есть отчизна, у тебя, как ни говори, был отец. Ты ничего не вынес из отчего дома? Никаких наук?

— Ну как же, вынес. — Шарлей показно возмутился. — Много знаний, жизненных и других. Множество мудрых максим, воспоминание о которых позволяет мне сегодня жить прилично. У меня, — он театральным жестом отер слезы, — у меня в ушах до сих пор звучит доброжелательный голос моего отца. Я никогда не забуду его драгоценных указаний, которые запомнил и которыми неизменно руководствуюсь в жизни. Например, после святой Схоластики надень толстые штаны. Или: из пустого и Соломон не нальет. Или: кто с утра хватанет, тому на весь денек хватит. Или…

Самсон фыркнул. Рейневан вздохнул. С сосулек капало.

Рождество Христово, Nativitas domini , отмечали «Под колокольчиком» действительно шумно, хоть только в своей компании. После недолгого потепления снова начались метели, заваленные снегом дороги снова отрезали постоялый двор от мира, впрочем, в такую пору вообще мало кто путешествовал. Кроме Рейневана, Шарлея и Самсона, кроме Фогельзанга, Урбана Горна и Тибальда Раабе, праздник отмечал хозяин «Колокольчика» Марчин Праль, который по этому случаю без сожаления урезал запасы своего погребка на несколько бочонков рейнских, мальтийских и семиградских вин. Жена хозяина, Берта, позаботилась о богатом и вкусном меню. Единственным гостем «извне» оказался мамун Йон Малевольт, который, ко всеобщему удивлению, прибыл не один, а в обществе двух лесных ведьм. Неожиданность была колоссальная, но отнюдь не малоприятная. Ведьмы оказались симпатичными женщинами эффектной внешности и поведения, и после того как был сломан первый лед, они были приняты всеми, включая напуганную вначале Берту Праль.

Ведьмы придали торжеству блеск еще и тем, что притащили с собой два большущих чана бигоса. Отличного бигоса. Определение «отличный» было здесь, впрочем, совершенно недостаточным, да и само называние «бигос» было недостаточным и неадекватным. Приготовленное лесными колдуньями блюдо было истинным гимном во славу тушеной капусты, гимном, распеваемым совместно с лаудой в честь копченой грудинки и солонины, псалмом во славу дичи и дифирамбом жирному мясу, мелодичной и полной любви канцоной сушеным грибам, тмину и перцу.

Исключительно точно всей этой поэзии соответствовала привезенная Малевольтом полынная водка. Прозаичная, но эффективная.

Зима, уже и в декабре ядреная, лишь после Circumcisio Domini показала, на что способна. Бураны набрали силу, несколько суток не прекращая валило днем и ночью. Потом небо прояснилось, из-за туч пробилось бледное солнце. И ударил мороз. Он прихватил с такой силой, что мир, казалось, застонал. И замерз, окоченев.

Мороз был такой, что, даже выходя по нужде или по дрова, можно было крепко обморозиться. На Горна и Тибальда, которые на Трех Царей решили выехать, смотрели как на сумасшедших. Но Горн и Тибальд выехали. Им было необходимо.

Был год 1428-й.

Урбан Горн вернулся восемнадцатого января. Будоражащая весть, которую он привез, вырвала компанию из сонной зимней апатии.

На князя Яна Зембицкого совершили покушение. На Трех Царей, в день Откровения Господня. Когда князь после мессы выходил из церкви, покушавшийся пробился сквозь стражу и кинулся на него со стилетом. Ян уцелел исключительно благодаря самоотверженности двух своих рыцарей: Тимотия Фон Рисина и Ульрика фон Сейфферсдорфа, которые заслонили его собственными телами. Рисину даже достался предназначенный князю удар, этим воспользовались другие, обезоружившие нападавшего. Им оказался не кто иной, как Гельфрад фон Стерча, рыцарь, несколько лет пропадавший где-то в чужих краях, которого все, в том числе и собственный род, считали мертвым.

Слух о событии мгновенно облетел Силезию. Мало кто сомневался относительно мотивов Гельфрада Стерчи, ведь все знали о романе князя Яна с женой рыцаря, прелестной бургундкой Аделью. Все знали, как беспощадно князь Ян поступил с бывшей любовницей при окончании романа, все знали, какой смертью умерла Адель в результате этого поступка. И хотя никто, разумеется, действий Гельфрада не одобрял и не пытался оправдать, в рыцарских бургах и заставах проблему обсуждали долго и серьезно. И постарались, чтобы весть о дискуссиях дошла до Зембиц. И хотя разъяренный князь требовал для покушавшегося жестокой казни с применением жутких мучений, ему пришлось под влиянием общественного мнения сбавить тон. За Гельфрада встали не только ближайшие родственники: Хаугвицы, Баруты и Рахенау, но и все другие владетельные рыцарские роды Силезии. Гельфрад Стерча, было заявлено, является рыцарем, причем рыцарем старинного рода, а действовал он в ослеплении, вызванном уроном, нанесенным его чести, а кто виновен в нанесении урона, известно. Князь Ян взбеленился, но советники быстро отговорили его от садистской казни. Дни, когда в любой момент можно ожидать гуситского нападения, заявили они, неподходящее время для того, чтобы восстанавливать против себя рыцарство. Так что сторону разъяренного князя держал один лишь, еще более ярый, вроцлавский епископ Конрад, возражал против тезы оскорбления чести, создавал из всего дела политическую аферу, утверждал, что Гельфрад Стерча действовал по гуситскому наущению, и требовал для него жестокой смерти за измену государству, колдовство и еретичество. Стерча, кричал епископ, действовал из побуждений столь же политических, как и подлец Хрен, убийца чешинского епископа Пшемыка, поэтому должен быть пален огнем и рван клещами. Однако силезское рыцарство не хотело и слышать ни о чем подобном, стояло твердо на своем и победило. Да так, что еще немного — и Гельфрада даже не сожгли бы, а просто изгнали. Ни на какое более строгое наказание силезские рыцари не соглашались. Так что, сколько бы ни бесились князь Ян и епископ, Гельфрад Стерча остался бы в живых, если б не мелкий факт. На суде рыцарь не только не раскаялся, но и заявил, что никакое изгнание не удержит его от дальнейших покушений на жизнь князя, что он не уснет, пока не прольет его вражьей крови. И отказаться от своих слов не пожелал. Против такого dictum у силезских вельмож уже аргументов не оказалось. Они умыли руки, а Ян Зембицкий с величайшим удовольствием осудил рыцаря на смерть. Путем отделения головы от тела мечом.