Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

— Клянусь честью, — вздохнул он. — Рейнмар? Это ты? Ха! То-то мне твоя рожа показалась знакомой… Но ты изменился, изменился… Узнать трудно…

— В чьих я руках? Куда вы меня везете?

— Говорить запрещено. — Пашко Рымбаба выпрямился, его голос стал жестче. — Так что не спрашивай. Как есть, так есть.

— Вижу, — Рейневан откусил хлеб, — как есть. Когда-то ты был рыцарем, а сейчас кажешься мне кнехтом [835] рядовой, пехотинец. . Которому приказывают и запрещают. И даже знаю, почему такая перемена. Я еще удивляюсь, что ты остался в Силезии. Говорили, что убежали все: Вейрах, Виттрам, Тресков, вся твоя старая comitiva . Что уносили вы ноги за тридевять земель. Потому что горела у вас под ногами земля силезская.

— Ну да… — Пашко всматривался в темноту, наспокойно бросил взгляд в сторону костра, возле которого другие наемники всё свое внимание посвятили исключительно бутылке. — Ну да, вроде бы горела. Разбежалась компания… Я тоже было намылился прочь бежать… Но тут, видишь ли, случилась оказия служить у господина Унгерата. Господин Унгерат — богатей, никого из своих в обиду не даст, ничего не страшно. Вот я и остался. Что — плохо мне в Силезии, что ли?

— Что этот богатей хочет от меня. Что я ему сделал?

— Говорить запрещено.

— Только одна вещь, — понизил голос Рейневан. — Одно слово. Одно имя. Я должен знать, кто меня во Вроцлаве выдал. Не обо мне ведь речь, в конце концов. Ты помнишь ту панну, Пашко? Похищенную на Бодаке как Биберштайновна? Ту, с которой я тогда убежал? Люблю я ее, всем сердцем люблю. А от информации, которую я прошу, зависит ее судьба. Ее жизнь. Кто меня предал, Пашко?

— Запрещено говорить. А даже если б и нет, то я этого и так не знаю.

— Но знает тот, кто вами командует. Я прав?

— Конечно же! — надулся Рымбаба. — Господин Эбервин фон Кранц голову не для красоты носит. Ему положено знать.

— Расспроси его, Пашко. Выведай…

— Нет. Запретили.

— Пашко!.. Не подоспел ли я к тебе с помощью, тогда, под Лютомией? Уже тебя гемайны [836] рядовые пехотинцы. взяли на штыки, помнишь? Закололи бы тебя, как зверя, если бы не я и Самсон. За тобой долг. Рыцарь ты или нет. Не пристало рыцарю о таких долгах забывать.

Пашко Рымбаба думал долго. И так интенсивно, что аж вспотел. Наконец просветлел, вытер брови.

— Спас ты меня тогда, — согласился он, выпрямляясь. — Но потом на Бодаке коварно дал мне пинка в бок. А эта твоя любимая девушка дала мне по яйцам и спустила с лестницы. У меня после этого еще долго голова болела. Так что мы квиты. Ничего я тебе не должен.

— Пашко…

— Покушал? Ну, давай руки. Я опять связать тебя должен.

— Ты не мог бы чуть посвободней?

— Нет. Запрещено.

Дальше в дорогу вышли на рассвете, во мгле, в которой Рейневан утратил ориентацию. Ему казалось, что они едут в направлении Прудника, глубчицким трактом, но уверенности не было.

На опушке голой рощи их ждало трое всадников. И добротный закрытый фургон, запряженный четверкой лохматых коней. Предназначение фургона было более чем очевидно, поэтому Рейневан вовсе не удивился, когда его туда впихнули, а дверцу заперли. Эта перемена его даже некоторым образом порадовала. Он оставался узником, но по крайней мере руки ему развязали.

Застучали копыта, фургон дернулся, тронулся с грохотанием и скрипом осей. Внутри света было столько, сколько пропускали маленькие зарешеченные окошка, то есть немного. Однако достаточно, чтобы заметить лежащего на досках человека, накрытого то ли попоной, то ли плащом.

— Слава Иисусу, брат, — заговорил Рейневан. — Ты кто?

Лежащий не отвечал. Бессознательный стон, который он выдал, нельзя было считать ответом. Рейневан потянул носом, понюхал. Приблизился, пощупал лоб. Горячий, как печка. Чувствуя, как ему самому наоборот делается холодно от страха, он стянул с лежащего попону, просунул руку под мокрую от пота одежду, надавил на живот, ощупал шею, подмышки и пах. В бледном свете Рейневан высматривал следы крови, гноя, сыпи. Больной позволял все, лежа без движения и постанывая.

— На твое счастье и на мое счастье, — пробормотал наконец Рейневан, усаживаясь, — это не чума. И не оспа. Кажется.

— Adsumus …

— Что? — Рейеневан аж подпрыгнул. — Что ты сказал?

— Adsumus… — пробормотал больной. — Adsumus peccati quidem immanitate detenti… Sed in nomine tuo specialiter congregate… [837] «Мы становимся, пусть и обремененные грехами людскими, но собравшиеся во имя Твое». Апострофа к Святому Духу авторства святого Исидора Севильского. — Примеч. автора.

«Это только молитва, — убеждал сам себя Рейневан. — Исключительно случайное совпадение…»

Он наклонился. От больного шел жар горячки и резкий запах пота. Рейневан положил ему руки на виски и начал медленно проговаривать целительные заклинания и заговоры.

— Veni ad nos — застонал пациент. — Et esto nobiscum et dignare illabi cordibus nostris… Adsumus… Adsumus… [838] «Приди к нам, останься с нами, проникни в сердца наши…» Там же. — Примеч. автора.

Рейневан бормотал заклинания. Больной со свистом выдохнул.

— Ex lux perpetua , — сказал он вполне выразительно, — luceat eis .

Фургон тарахтел и скрипел. Больной бредил, его лихорадило.

Рейневана разбудил грохот засова и скрип открываемой дверцы, привел в чувство холодный свежий воздух, вместе со светом ворвавшийся внутрь. Он зажмурился. В фургон впихнули очередных пассажиров. Троих. Первый, плечистый усач в рыцарском вамсе, рефлекторно шарахнулся при виде лежащего больного.

— Не надо бояться, — успокоил Рейневан. — Это не заразное. Горячка, ничего больше.

— Влезать внутрь! — поторопил один из наемников. — Живо, живо! Может, помочь?

Дверцы фургона захлопнулись, внутри снова воцарилась тьма. Однако света хватило, чтобы Рейневан удостоверился в том, что знает по крайней мере двоих из тройки новых заключенных, плечом к плечу усаженных напротив. Он уже видел их лица.

— Раз уж породнила нас лихая година, — опередил осторожным и полным колебания голосом усач, — то давайте познакомимся. Я — Ян Куропатва из Ланьцухова, miles polonus [839] польский воин ( лат. ). …

— Герба Шренява, — решился закончить по-польски Рейневан, — если не ошибаюсь. Мы встречались в Праге…

— А чтоб меня! — Подозрительно нахмуренное и озлобленное лицо поляка просветлело. — Рейневан, эскулап пражский! Сразу мне ваша милость знакомой показалась… Вот влипли мы все, зараза…

— Adsumus… — застонал громко больной, качая головой. — Adsum…

— Коль уж о заразе речь, — отозвался с тревогой в голосе второй из поляков, показывая на лежащего. — Он, часом…

— Достопочтенный Рейневан — доктор, — объяснил Куропатва. — В болезнях разбирается. Коль говорит, что это не заразное, то надобно ему верить, Якуб. Извольте, пан Рейневан: вот это добрый шляхтич Якуб Надобный из Рогова. А вот там…