Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

— Что — мой?

— Твой возлюбленный, славный медик, чародей и еретик. Приедет на белом коне, чтоб освободить тебя?

— Не знаю.

— Понимаю, — покивала головой Вероника. — Конечно, понимаю. Ты говорила. Гусит, человек идеи. Верный идеалам. Прежде всего идеалам. Значит, белого коня ждать не приходится. Надо будет брать дело в свои руки, потому что я тут до конца жизни вышивать салфетки не собираюсь, уже сейчас при виде салфетки мне тошнит. Ютта? А ты думала…

— Что?

— Думала раньше о бегстве?

— Думала.

Первую попытку побега она предприняла уже под конец января. Определила ее вещь весьма прозаическая: холод. Она не переносила холод. Холод делал ее несчастной. В монастыре магдаленок в Новогродце единственным обогреваемым помещением был калефакторий [1062] помещение для согревания пищи ( лат .). . Тепло было также на кухне. Ютта с радостью встречала дни, когда ей выпадало дежурство на кухне или работа в калефактории, где делались пергамент и чернила. Но это были короткие минуты счастья, надо было возвращаться к молитвам. И к прядению овечьей шерсти, которое в Новогродце было поставлено на промышленную основу, монастырь работал, как мануфактура, в полную силу, в три смены. Прясть было холодно, пол и стены действовали, как холодильник. Ютта не могла больше терпеть. При первом удобном случае она зарылась в куче кухонных отходов, предназначенных для вывоза.

Аббатиса закрыла книгу, которую читала. Это была « Liber de cultura hortorum » [1063] Книга о садоводстве ( лат .). Валафрида Страбона.

— Ну и как ты теперь себя чувствуешь? — спросила она без гнева, а скорее с укором. — Как ты себя чувствуешь после того, как тебя выловили из кучи компоста? Оно вправду того стоило?

Ютта вынула из волос лист капусты, стерла с уха и щеки слизь гнилой репы. И горделиво подняла голову. Сестра Леофортис это заметила.

— Не о чем с ней говорить, — решила она. — Позволь, матушка, я возьму ее на конюшню. Двадцать розог хватит, чтобы прошли ее капризы.

— Задумайся, — аббатиса не обратила на монашку внимания, — что бы было, если бы тебе удалось? Предположим, что тебе удалось. Ночью ты вылазишь из мусорника и свободна, как птица. Куда ты идешь? Ты ведь не знаешь дороги. Кого-то спрашиваешь? Кого? Ты одинокая девушка без опекуна. Ты знаешь, что такое одинокая девушка без опекуна? Сексуальная игрушка для каждого, кто захочет поиграться. Для каждого сельского парня, для каждого сельского жителя, для каждого путешественника. А для каждой банды разбойников, каких тут сотни шастают, ты игрушка на долгое время. Для всех. Пока не надоешь, пока от того, что с тобой будут делать, не превратишься в тряпку в синяках, в уродину, едва влачащую ногами, с лицом черным от побоев и рыданий. Думала ли ты об этом, когда планировала побег? Учитывала такой риск? Отвечай, мне интересно.

Ютта резко повернула голову, из ее волос вылетели морковные очистки.

— Она, — обвиняюще показала пальцем сестра Леофортис, — ничего не видит. Думает только об одном. О своем возлюбленном. А к любимому нет плохой дороги.

— Неужели, — аббатиса не спускала с Ютты глаз, — ты действительно настолько слепа? Меня проинформировали, так что я кое-что знаю о тебе и о твоем милом. Твои родители, люди с высоким положением, никогда не примут этот союз. Ты собираешься жить в грехе, без родительского благословления? Но ведь так нельзя. Это против воли Бога.

— Ее любовник, — вмешалась Леофортис, — гусит, проклятый отщепенец. Что ей там родители, что ей там Бог. Ей лучше помыкаться. Лишь бы с ним!

— Это так? Отвечай! Отвечай наконец, девка!

Ютта сжала губы.

Людмила Прутков, аббатиса конвента Poenitentes sorores Beatae Mariae Magdalenae в Новогродце, развела руками.

— Я сдаюсь, — сказала она. — Сестра Леофортис…

— Двадцать розог?

— Нет. Хлеб и вода на протяжении недели.

— Где-то через неделю после Масленицы в Новогродец за мной прибыли странные люди. Хотя они говорили мало, я догадалась, что это слуги того со странным акцентом. Везли меня несколько дней в закрытой коляске, довезли до монастыря цистерцианок, потом выяснилось, что это Мариенштерн в Лужицах. Оказываясь каждый раз всё дальше от дома, я начала терять надежду. Я чувствовала, что должна бежать. В lavatorium [1064] баня ( лат .). я обнаружила окно с расшатанной решеткой. Было высоко, требовалось минимум три связанных простыни. Одна из конверсок казалась порядочной. Я ей открылась, а она…

— Тотчас же донесла, — с легкостью догадалась Вероника.

Софию фон Шелленберг, игуменью монастыря в Мариенштерне, монашки видели редко, практически исключительно во время конвентуальной мессы. Молва гласила, что она полностью поглощена работой над делом своей жизни — историей правления и описанием деяний императора Фридриха I Барбароссы.

— Чем, интересно знать, — она сплела ладони на образке и четках, — так тебя допек наш cenobium [1065] место совместного проживания монахов ( лат .). , что ты решилась бежать? Работой на прудах с карпами? Не любишь карпов? Мне очень жаль, но монастырь должен с чего-то жить. А кроме рыб? От чего ты еще натерпелась? Что здесь у нас такого страшного, от чего нужно бежать, прыгая с высокой стены? Что тебе надоело, Ютта?

— Скука.

— Ах, скука. А там, за стенами, в твоей прежней мирской жизни, что было такого увлекательного? Чем это ты заполняла все дни, какие у тебя были ежедневные развлечения? Охота? Пьянки и драки? Азартные игры? Турниры? Войны? Заморские путешествия. А? Чем твоя прежняя жизнь была интереснее? Что ты имела там, чего не имеешь здесь? Что? Вышивать на пяльцах и прясть на прядке можешь и у нас, сколько захочешь. Сплетничать и щебетать о разных глупостях можешь вволю, причем лучше, чем дома, потому что компания более интеллектуальная. Так чего же тебе, спрашиваю, не хватает? Мужчины?

— А хоть бы, — дерзко ответила она. — Чтоб далеко не искать.

— О-го-го! Значит, грешных удовольствий мы уже вкусили. И хочется мужика? Что ж, с этим у нас могут быть проблемы. Сестры как-то обходятся, зачем, в конце концов, находчивость. Я не подговариваю, но и не запрещаю.

— Ты не поняла, не в этом дело. Я люблю — и любима. Каждая минута вдали от любимого — как поворот кинжала, вонзенного в сердце…

— Как? — наклонила голову игуменья. — Как? Поворот кинжала? Вонзенного в сердце? Боже мой, девочка! У тебя же талант. Ты могла бы быть второй Кристиной Пизанской или Хильдегардой Бингенской. Мы обеспечим тебя пергаментом и перьями, чернил хоть бочку, а ты пиши, записывай…

— Я хочу свободы!

— Ага. Свободы. Наверное, неограниченной? Дикой и анархичной. Наподобие вальденсов? Или чешских адамитов?

— Зря ехидничаешь. Я говорю о свободе в самом простом понимании. Без стен и решеток!