Эдуард Геворкян - Правила игры без правил (сборник)

Карты разложились нехитро. С точки зрения среднего, типичного, среднестатистического, заурядного американца (с кухонным комбайном, звездно-полосатым флагом над собственным фанерным домом и парой-тройкой тщательно запрятанных в подсознании юношеских грехов), мы и впрямь выглядели если и не самой цитаделью Великого Зла, то уж как минимум коронными землями Хозяина Тьмы.

Впрочем, средний американец, насквозь пропитанный ханжеством, тщеславием и невыносимым комплексом превосходства, наверняка ничего о нас не думает. Возможно, он и не думает вовсе. Высоколобый же интеллектуал знакомится с нами скорее всего не через погружение в быт (этого не вынесет никто, а кто стерпит и выживет, назовет страну даже не империей зла, а истинной преисподней, будучи, разумеется, совершенно неправым), а через то отражение действительности, которое в народе зовется искусством.

Литература и кино — вполне репрезентативная формализация идеи духа страны, решил Ханин, не подозревая тогда, насколько чудовищно достоверна его догадка. Он взглянул на нашу словесность и кинематограф глазами американца. И содрогнулся!

О чем бы ни шла речь, какой бы хитрый сюжет ни свивал автор или сценарист, какими бы изощренными способами герои ни преодолевали препоны, расставленные досужими сочинителями, итог всегда сокрушителен. В подавляющем большинстве мало-мальски художественных произведений фатально торжествовало зло! Причем в наиболее откровенной, злобно неприкрытой форме.

Как бы ни крутились критики и литературоведы, на кого бы ни ссылались, начиная с Аристотеля с его пресловутым «катарсисом» и кончая хотя бы равно пресловутыми Храпченко или Метченко, как бы они ни тужились объяснить необъяснимое, все было пугающе неизменно: наиболее типичным для советского социалистического реализма является победа зла. Ссылки на высокое очищение трагедией, на ее пафос и иные «метафизические намеки» были притянуты дешевыми литературоведами за отсутствующие уши.

Итак, финал произведения венчался убиением или умерщвлением протагониста. В более мягких вариантах положительный герой попросту истреблялся морально или физически: увечье, слепота, ампутация и тому подобные прелести. Пусть даже на фоне его кончины (подвига, самопожертвования, несчастного случая…) ликуют миллионы, пусть торжествует пятилетка (разбит отряд карателей, задута очередная домна, временно неверная возлюбленная одумалась и возложила цветы на могилку…). С точки зрения здравого смысла усредненного американца, смерть героя есть его поражение, а если герой есть воплощение или носитель добра — не важно, какие исходные эстетические маркеры стратифицируют антагониста и протагониста. У этих помешанных на спортивности, а вернее, на спортсменстве, янки — раз ты проиграл, то проиграл тот, кто делал на тебя ставку, проиграла команда, которую ты представляешь, и, самое важное, проиграл Главный Тренер.

Смерть героя есть победа зла. И никак иначе!

Судя по моим впечатлениям, на доводы и примеры Ханина наложились сюжеты увиденных в большом количестве

Недолиным американских видеобоевиков. Однако это имеет скорее комплементарный, нежели деривационный характер, и поэтому легкие хронологические несуразности не расстраивают цепочку доказательств, а проскальзывающие намеки на ритмичность, возможно, всего лишь недолинские рефлексии по поводу ханинских попыток придать своим логическим конструкциям структуру заклинаний, снимающих чары.

Сопоставляя астрономические тиражи наших изданий с западной видеопродукцией, Ханин находит их адекватными — в соответствующей среде, разумеется. В противном случае бессмысленно сравнивать процессы формирования стереотипов сознания.

Итак, о стереотипах. Вот Герой лично побеждает злодея, и в сознание закладывается модель победы над злом. Ложная или истинная модель — абсолютно безразлично. Сопереживая герою, зритель или читатель как бы сам одерживает победу. И наоборот. Произведения же без хэппи-энда обречены на успех разве что у горстки интеллектуалов, которые хоть и претендуют на роль «воспроизводителей» общественного сознания, сами носителями означенного сознания являются только во второй или третьей производной.

Словом, здесь Ханину — а вслед за ним и Недолину — удалось быстро проскочить первую ступень постижения. Определив правомочность бытования термина «империя зла», они вскоре забыли американцев и обратились к отечественной культуре, доискиваясь причин столь рокового и даже чуть ли не ритуального умерщвления мало-мальски положительных героев, неизбежно вызывающих сопереживание, а следовательно, и «соумирание» десятков и сотен миллионов читателей и зрителей.

После длительной возни с продуктом, условно именуемым «специфическое отображение действительности», наши исследователи подступили было с дрожащими от нетерпения пальцами к самой действительности, но предощущение истины оказалось столь невыносимым, что они временно ретировались. Каждый в свой черед, разумеется.

Справедливо полагая, что формирование так называемого советского искусства является вторичным, они обратились к первоистокам.

Незадолго до семнадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года Ханин предположил, что сухие термины «базис», «надстройка», «ВКПб» и им подобные в подобном же ряду подобных суть фрагменты чрезвычайно сильного заклинания либо же составляющие элементы имени древнего демона.

Взяв за основной предмет исследования «коммунистическую идеологию» (она же — «научный коммунизм», она же — «всепобеждающее учение» и т. п.), Ханин сообразил, что эта генеративная структура является прародительницей практически всех доминирующих у нас подструктур. Сия, в общем, банальная мысль его весьма вдохновила. Однако, чувствуя неподъемность темы и невозможность разгребания накопившихся за десятилетия завалов, он потратил немало сил и времени на поиски способа магического постижения всей парадигмы «коммунистичность». Разумеется, это был единственно верный путь. Анализ всего, что входит в комплекс коммунистической идеологии, истории, образа мышления и т. п. как некоего единого образования (чем оно, по сути, и являлось, а отсюда и смертельная борьба за целостность учения, война с фракционерами и т. п.), как некоего неразъемного предмета, знание истинного имени которого позволит упорядочить его взаимоотношения с внешним миром, и, следовательно, обезопасить. Их не смущала догадка о том, что в красной магии вообще нет истинных имен, хотя они понимали, что предмет требует исключительно осторожного обращения.

Попытки медитировать на образ «коммунизма» ни к чему, кроме ядовитой изжоги, не привели.