Алессандро Барикко - Избранные произведения в одном томе

Тишина.

Затянувшаяся тишина.

Неожиданно Плассон поворачивается к Бартльбуму и выпаливает:

— А вы… что вы изучаете с помощью ваших странных приборов? Лицо Бартльбума раздвинулось в улыбку.

— Где кончается море.

Половинки ребуса. Сотворенные друг для друга. В эту секунду где-то на небесах ветхий Создатель наконец-то их отыскал.

— Черт! Говорил же Я, что они не могли никуда подеваться.

— Комната на первом этаже. Третья дверь слева по коридору. Ключей нет.

Здесь их ни у кого нет. Впишите в книгу свое имя. Это не обязательно, но у нас так принято.

Тучная книга выжидающе раскрылась на деревянной подставке.

Свежеубранное бумажное ложе приготовилось воспринять иноименные сны. Перо нового постояльца едва коснулось его.

Адамс

И на мгновение замешкалось.

— Если вам угодно знать имена других постояльцев, обращайтесь ко мне.

Никаких секретов у нас нет.

Адамс поднял глаза от книги; улыбка тронула его губы.

— У вас красивое имя: Дира.

От неожиданности девочка заглянула в книгу.

— Здесь не написано мое имя.

— Здесь — нет.

Десять лет для этой девочки было уже немало. Захоти она, ей могло быть и на тысячу больше. Дира пристально посмотрела на Адамса и отчеканила резким голосом, как будто в ней заговорила скрытая от взора женщина:

— Адамс — это не настоящее ваше имя.

— Не настоящее?

— Нет.

— С чего вы решили?

— Я тоже умею читать.

Усмехнувшись, он нагнулся, взял чемодан и направился к своей комнате.

— Третья дверь слева, — прозвучал вдогонку голос, вновь ставший голосом девочки.

Ключей нет. Адамс отворил дверь и вошел. Ничего особенного он, в общем, и не ждал. Но хотя бы рассчитывал попасть в свободный номер.

— О, извините, — воскликнул падре Плюш, отпрянув от окна и поправляя сутану.

— Я ошибся комнатой?

— Нет-нет… это я… видите ли, моя комната выше, этажом выше, но она выходит на холмы, из нее не видно моря: я выбрал ее, чтобы не рисковать.

— Рисковать?

— Не важно, это долгая история… Словом, я хотел увидеть то, что видно отсюда, извините за беспокойство, я не знал…

— Вы можете остаться.

— Нет, мне пора. У вас наверняка много дел, вы только приехали? Адамс поставил на пол чемодан.

— Что за вздор, ну разумеется, вы только приехали… Ладно, я пошел.

Ах да… меня зовут Плюш, падре Плюш.

Адамс кивнул.

— Падре Плюш.

— Именно.

— До скорого, падре Плюш.

— До скорого.

Падре Плюш просеменил к двери и выскользнул из комнаты. Проходя мимо гостиничной стойки, он счел должным пробормотать:

— Я и не думал, что кто-то приедет, просто захотел взглянуть оттуда на море…

— Ничего страшного, падре Плюш.

Уже на пороге он остановился, подошел к стойке, осторожно перегнулся через нее и тихонько спросил у Диры:

— Как, по-вашему: может, это доктор?

— Кто?

— Он.

— У него и спросите.

— Мне показалось, он не горит желанием отвечать на вопросы. Он даже имени своего не назвал.

После секундного колебания Дира вымолвила:

— Адамс.

— Адамс — и все?

— Адамс — и все.

— Ох.

Падре Плюш никак не уходил. Что-то распирало его изнутри. Перейдя на шепот, он произнес:

— Глаза… У него глаза хищника.

И ему стало гораздо легче.

Анн Девериа идет вдоль берега в своей сиреневой накидке. Рядом шагает девочка по имени Элизевин со своим белым зонтиком. Ей шестнадцать лет.

Может, она умрет, а может, выживет. Поди узнай. Анн Девериа говорит, не отрывая взгляда от пустоты перед собой. Перед собой во многих смыслах.

— Мой отец не хотел умирать. Старился, но не умирал. Его пожирали болезни, а он упрямо цеплялся за жизнь. Под конец он уже не выходил из комнаты. Пришлось ухаживать за ним во всем. Это растянулось на годы. Отец наглухо засел в своей крепости, в самом дальнем уголке самого себя. Он отказался от всего и остервенело продолжал делать две вещи, которые для него действительно что-то значили: писать и ненавидеть. Писал отец через силу, пока двигалась слабеющая рука. А ненавидел глазами. Говорить он уже не говорил. До самого конца. Отец писал и ненавидел. Когда он умер — потому что он наконец умер, — мать взяла и прочла эти сотни страниц, испещренных отцовскими каракулями. Одну за другой. Вдоль страниц протянулись имена тех, кого он знал. В столбик. А напротив каждого имени следовало подробное описание чудовищной смерти. Я эти листы не читала. Но глаза — его глаза, полные ненависти каждую минуту каждого дня, до самого конца, — я видела и помню. Еще как помню. Я и замуж вышла за человека с добрыми глазами. Все остальное для меня было не важно. У него были добрые глаза.

Ну, а потом ведь жизнь складывается не так, как мы думаем. Она идет своей дорогой. Ты — своей. И дороги эти разные. Вот так… Я и не жаждала счастья, нет. Я хотела… спастись, да, да, именно спастись. Но слишком поздно поняла, в какую сторону идти: в сторону желаний. Люди полагают, будто их спасет что-то еще: долг, честь, доброта, справедливость. Нет. Спасают желания. Только они истинны. Будь с ними — и ты спасешься. Слишком поздно я это поняла. Если дать жизни время, она так к тебе повернется, что уже ничего не переделать, и тогда всякое твое желание приносит сплошные мучения. Тут-то все и рушится, и деваться уже некуда, и чем сильнее мечешься, тем сильнее запутываешься, чем больше рыпаешься, тем больше набиваешь шишек. Замкнутый круг. Когда было слишком поздно, я начала желать. Изо всех сил. И причинила себе такие муки, о которых ты и не подозреваешь.

Знаешь, чем здесь хорошо? Смотри: вот мы идем и оставляем следы на песке, отчетливые, глубокие. А завтра ты встанешь, посмотришь на берег и ничего не найдешь, никаких следов, ни малейших отметин. За ночь все сотрет море и слижет прибой. Словно никто и не проходил. Словно нас и не было. Если есть на свете место, где тебя нет, то это место здесь. Уже не земля, но еще и не море. Не мнимая жизнь, но и не настоящая. Время. Проходящее время. И все. Идеальное убежище. Здесь мы невидимы для врагов. Чисты и прозрачны.

Белы, как полотна Плассона. Неуловимы даже для самих себя. Но в этом чистилище есть свой изъян. И от него не уйти. Это море. Море завораживает, море убивает, волнует, пугает, а еще смешит, иногда исчезает, при случае рядится озером или громоздит бури, пожирает корабли, дарует богатства— и не дает ответов; оно и мудрое, и нежное, и сильное, и непредсказуемое. Но главное — море зовет. Ты поймешь это, Элизевин. Море и есть не что иное, как постоянный зов. Он не смолкает ни на миг, он заполняет тебя, он повсюду, ему нужна ты. Можно ничего не замечать — бесполезно. Море по-прежнему будет звать тебя. Это и другие моря, которых ты никогда не увидишь; они вечны и будут терпеливо поджидать тебя в шаге от твоей жизни. Их неустанный зов ты будешь слышать везде. И в этом чистилище из песка. И во всяком раю, и во всяком аду. Не важно как. Не важно где. Море день и ночь будет звать тебя.