Алессандро Барикко - Избранные произведения в одном томе

— Я только хотел сказать, что доктор Мейзл не пришел.

— Кто-нибудь видел доктора?

— Доктора нет, он уехал к Орневалям, кажется, у миссис Орневаль начались схватки…

Пекиш покачал головой:

— Какая нота была у доктора?

— Ми.

— Хорошо, ми будет моя…

— Пекиш, если хочешь, я возьму ми, а Арт возьмет мою соль, а…

— Давайте не будем ничего усложнять, хорошо? Я возьму ми, и каждый будет вести свою ноту. А я возьму ми.

— У доктора она хорошо получалась…

— Ну, хорошо, хорошо, она у него получится так же хорошо в следующий раз, а сейчас начнем. Тишина, пожалуйста.

Тридцать шесть пар глаз уставились на Пекиша.

— Сегодня вечером мы исполним «Заколдованный лес». Первую строфу — негромко, припев — быстрее, прошу вас. Хорошо. Все на месте. Как обычно: забудьте, кто вы есть, и отдайтесь музыке. Готовы?

Два часа спустя Пекиш и Пент возвращались домой, Пент и Пекиш пробирались в темноте к домику вдовы Абегг, где один жил в своей комнате как пожизненный пансионер, а второй — имел свою постель в качестве полуприемного сына. Пекиш насвистывал мелодию «Заколдованного леса». Пент шел, переставляя ноги, как будто бы он шагал по невидимой проволоке, висящей над пропастью глубиной в четыреста метров, может быть, даже больше.

— Слушай, Пекиш…

— Мммм…

— А у меня будет своя нота?

— Конечно же, будет.

— А когда?

— Рано или поздно.

— Когда рано или поздно?

— Может быть, когда пиджак станет тебе впору.

— И какая это будет нота?

— Не знаю, мой мальчик. Придет время, и ты узнаешь.

— Ты уверен?

— Обещаю тебе.

Пент снова пошел по воображаемой проволоке. Приятнее всего было то, что даже когда он падал, ничего страшного не происходило. Это была очень глубокая пропасть. Но у этой пропасти была добрая душа. Она прощала ошибки, почти всегда прощала.

— Слушай, Пекиш…

— Мммм…

— У тебя есть нота, правда же?

Молчание.

— Какая это нота, Пекиш?

Молчание.

— Пекиш…

Молчание.

Потому что, сказать по правде, у него, у Пекиша, не было своей ноты. Он начинал стареть, он играл на тысяче инструментов, даже сам изобрел несколько, у него в голове раздавалось несметное число разных звуков, он даже мог их видеть, а это не то же самое, что слышать их, он знал, какого цвета разные шумы, он знал их все до одного, он мог слышать даже неподвижный камень, — но своей ноты у него не было. Это была непростая история. В нем звучало слишком много нот, чтобы выбрать одну, свою. Это трудно объяснить. Так было, вот и все. Она, эта нота, растворилась в бесконечности, как слеза в море. И можно потратить целую жизнь, пытаясь выловить ее снова. Жизнь Пекиша. Все зто трудно понять. Может быть, если бы вы были там, в ту ночь, когда дождь лил как из ведра, а на колокольне в Квиннипаке било одиннадцать часов, может быть, тогда бы вы поняли, если бы вы видели это своими глазами, если бы вы видели Пекиша той ночью. Тогда да. Может быть, вы бы и поняли. Шел сильный дождь, и на колокольне в Квиннипаке начало отбивать одиннадцать часов. Надо было бы быть там, в тот момент. Именно там. Чтобы понять. Что-нибудь из всего этого.

Инженера-путейщика звали Бонетти. Это был очень элегантный, чрезмерно благоухающий господин с небольшой залысиной. Он беспрестанно смотрел на часы, то и дело доставая их из жилетного кармана, отчего казалось, что он очень занят чрезвычайно важными делами. На самом деле это была привычка, приобретенная им много лет назад, в тот день, когда в праздничной толпе в день Святого Патрика у него украли точно такие же часы, семейную реликвию. Он смотрел на них не для того, чтобы узнать, сколько времени, а просто проверял, на месте ли часы. Проехав три часа в коляске и прибыв наконец в Квинипак, он вынес краткий приговор:

— Необходимость железной дороги в этом так называемом городе не только логична, но и совершенно очевидна.

Затем вышел из коляски, попытался стряхнуть пыль со спины, вынул часы и спросил, где дом мистера Райла. С ним вместе приехал ассистент, улыбчивый человечек, фамилия которого, по удивительному совпадению, была Бонелли. Брэт, который их встречал, провез их на своей колымаге по дороге, ведущей к Стекольному заводу, мимо холма, прямо к дому мистера Райла.

— Великолепный дом, — сказал инженер Бонетти, доставая часы.

— Действительно, великолепный, — ответил Бонелли, мнения которого, впрочем, никто не спрашивал.

Они уселись вокруг стола: Бонетти, Бонелли, мистер Райл и старик Андерсон. «Насколько мне известно, рельсы не делают из стекла: зачем я здесь нужен?» — протестовал было старик Андерсон. «Ты посидишь и просто послушаешь, остальное — мое дело», — ответил мистер Райл. «И потом — кто тебе сказал: может быть, их и впрямь лучше делать из стекла». На столе была разложена большая карта окрестностей Квиннипака. Бонелли привез с собой толстенную папку с документами и дорожный письменный прибор. На мистере Райле был халат. Бонетти поглядывал на часы. Старый Андерсон закурил свою пенковую трубку.

— Полагаю, мистер Райл, вы уже определились, как будет пролегать железная дорога… — сказал Бонетти.

— Простите, не понимаю.

— Я хочу сказать… вам надо уточнить, откуда бы вы хотели вести дорогу и в каком городе она должна заканчиваться.

— Ах, да… поезд должен отправляться из Квиннипака, это решено… или, лучше сказать, отсюда, откуда-то отсюда… я думал, от подножия холма, там большой луг, думаю, там будет идеально…

— И каков же будет конечный пункт? — спросил Бонетти не без скептицизма в голосе.

— Конечный?

— В какой город должен прибывать поезд?

— Ну, такого конкретного города нет, куда бы он мог прибывать… нет.

— Но простите, такой город должен быть…

— Вы думаете?

Бонетти посмотрел на Бонелли. Бонелли посмотрел на Бонетти.

— Мистер Райл, поезда нужны для того, чтобы перевозить товар и людей из одного города в другой, вот в чем их назначение. И если нет города, в который должен прибывать поезд, то и в поезде таком смысла нет.

Мистер Райл вздохнул. После небольшой паузы он заговорил голосом, полным терпеливого понимания:

— Дорогой инженер Бонетти, единственное и истинное назначение поезда — это бежать себе по земле со скоростью, на которую не способны никто и ничто другое. Единственное и истинное назначение поезда в том, чтобы человек сидел в нем и видел мир таким, каким никогда прежде не видел, и чтобы он за один раз смог увидеть столько, сколько не видел за тысячу поездок в коляске. Если к тому же этот поезд сможет перевезти немного угля или несколько коров из одного города в другой, тем лучше; но не это главное. Поэтому, на мой взгляд, нет никакой нужды, чтобы мой поезд прибывал в какой-нибудь город, потому что, в общем, ему не нужно никуда прибывать, так как его основная задача — бежать по земле со скоростью сто километров, а вовсе не прибывать в какое-то место.