Тери Терри - Стертая

Папа работает с компьютерами и много путешествует: устанавливает и тестирует новые системы. В поездку он собирается и сейчас, а вернется только к субботе. Через целых пять дней. Потом папа рассказывает мне о своих родственниках. У него две сестры, и одна из них собирается навестить нас в субботу с сыном, так что я смогу с ними познакомиться. Вторая живет далеко, в Шотландии, и мы вроде бы планируем съездить к ней следующим летом. У мамы родственников нет: она была единственным ребенком, и ее родители погибли в автомобильной аварии. Маме тогда едва исполнилось пятнадцать.

Позже вечером, перед тем как ложиться спать, я достаю из ящика спрятанный под папкой рисунок.

– Эми, это… – я поднимаю листок, – доктор Лизандер. А почему ты удивилась, что я ее знаю?

Эми берет у меня рисунок и пожимает плечами.

– Какая страшная!

– Бывает и страшная, а бывает и нормальная.

– Я бы с удовольствием поработала с ней, когда стану медсестрой, – она потрясающая.

– Почему?

– А ты не знаешь? Это ведь она все начала. Я имею в виду Зачистку. Она ее изобрела. Нам про это в школе рассказывали, на уроке.

Я смотрю на рисунок, на глаза под тяжелыми веками, которые смотрят на меня. Того, о чем сказала Эми, я не знала. Или знала? К доктору Лизандер все относились с почтением и боязнью, ее избегали. В больнице у всех Зачищенных был свой наблюдающий врач. Моим была она. Но почему – раньше я и не думала об этом – в ее приемной никогда не было никого, кроме меня? Никто из тех, кого я знала, ее не видел. Если доктор Лизандер такая важная особа, с чего бы ей заниматься мной?

В больничной школе нас знакомили с основами Зачистки. Мы все были преступниками, приговоренными к стиранию памяти и личности, чтобы начать все сначала. Дальнейший ход процесса закрепления обеспечивал специально установленный прибор, «Лево», который снимали по достижении нами двадцати одного года. Таким образом, Зачистка – это второй шанс, избавивший нас от тюрьмы или снявший с электрического стула.

Но в тюрьме, по крайней мере, знаешь, кто ты такой. На электрическом стуле, если совершил что-то особенно плохое, времени ни на что уже нет.

Кусаю губу.

– У тебя никогда не возникало желания узнать?

– Узнать что?

– Почему тебя зачистили.

– Нет. Если прошлое невыносимо, зачем его ворошить?

Я пожимаю плечами. Затем, что оно мое.

– Во всяком случае, теперь понятно, что случилось с твоими рисунками.

– Неужели?

– Их, должно быть, забрали охранники, когда ты выходила из больницы. Они там не хотят, чтобы кто-то знал, как выглядит доктор Ли-зандер или другие работники больницы и как там внутри все устроено. Это слишком опасно.

В голове смешивается все, что я когда-либо слышала: передававшиеся шепотом слухи, обрывки разговоров, долетавшие издалека громкие ночные звуки. Охранники и башни. Сгоревшие здания.

– Из-за террористов?

– Точно.

Эми выключает свет, и вскоре я слышу ее ровное дыхание. Она спит. Себастиан сворачивается у меня в ногах.

Итак. Доктор Лизандер – важная особа, и мои рисунки забрали, чтобы мир не увидел ее лица. И вот теперь я нарисовала ее снова. Может, стоит спрятать рисунок получше? Такого сходства у меня еще не получалось.

Хотя я и пользовалась не той рукой.

Я одна в каком-то тесном месте. Вокруг лес.

Темно, но в правой руке у меня фонарик.

Сижу, скрестив ноги, на полу. Здесь холодно и сыро. Хочется есть. Ноги затекли, и вытянуть их некуда, но это не важно. Листы лежат на коленях, прижатые какой-то деревяшкой. Карандаш летает по бумаге, исполняя известный только мне магический танец, создавая воображаемое место, такое далекое от этого в пространстве и времени. Место, в котором я хочу быть.

Я поглощена тем, что делаю, и поначалу не слышу шагов на лестнице у меня над головой. Выключаю фонарик и задерживаю дыхание.

Шаги останавливаются ненадолго внизу, потом слышатся снова, приближаются к моему тайному убежищу. Надо что-то сделать, спрятать рисунки, но я застыла, как камень.

Свет бьет в лицо. Слепит глаза.

– Вот ты где.

Я молчу. Он видит все: рисунки, карандаш. Руку, которая его держит.

– Вставай! – бросает он.

Выбираюсь из убежища, щурясь от бьющего в глаза света.

– Ты знаешь, что и почему. Знаешь, насколько это важно. И все равно не слушаешься.

– Простите. Я больше не буду. Обещаю!

– Хватит с меня твоих обещаний. Тебе нельзя верить.

В его голосе сожаление, даже печаль.

– Дай мне свою левую руку.

Я не даю, и он сам ее хватает.

– Жаль, но тебе нужен урок.

Я даже почти верю, что ему действительно жаль, когда он ломает мои пальцы, один за другим, кирпичом.

Боль колет глаза, словно вонзает и поворачивает лезвие ножа.

Под языком горьковатый, металлический привкус. Я кашляю.

– Идет.

Голос мужской. Кто?

Пытаюсь открыть глаза, но они горят, словно с неба на них упало солнце. Мычу от боли.

– Кайла? – Чья-то рука касается моей. Эми. – Выключи свет, – говорит она. Свет гаснет, и я разлепляю веки и щурюсь. – Ну вот, – говорит она и улыбается.

Я на полу. Пытаюсь сесть.

– Не шевелись. – Снова мужской голос. Поворачиваюсь на звук. Парамедик? В дверном проеме белое лицо – мама.

Меня снова кладут на кровать. Эми держит капельницу. Кто-то все соединяет, еще кто-то вводит в вену иглу, и что-то теплое вливается в кровь. Боль слабеет. Я закрываю глаза.

Голоса смешиваются и уплывают.

Из-за кошмара? Не верится.

Она могла умереть…

День-два пусть полежит в постели. Обезболивающее…

Если бы Эми не проснулась, когда она упала на пол, все могло бы кончиться плохо… Последний шанс.

– Можно мне хотя бы книгу?

– Нет. Тебе предписано отдыхать, – говорит мама и складывает руки на груди.

– Я могу и отдыхать и читать.

– Нет.

– В больнице мне разрешали, – сообщаю я, притягивая правду за уши.

– Ты не в больнице, ты под моим наблюдением, и ты отдыхаешь. А теперь спи. – Вспугнув Себастиана, она выходит из комнаты и захлопывает за собой дверь.

Я могу убедить себя в том, что она руководствуется наилучшими намерениями. Но как же трудно отдыхать, когда кто-то заглядывает в комнату через каждые две минуты с единственной целью удостовериться, что ты действительно отдыхаешь.

Закрываю глаза. Ощущение такое, словно виски все еще сжимают тисками, хотя, конечно, утром было куда хуже: тогда даже кошачье мурлыканье отзывалось в голове барабанным боем. Пришлось попросить убрать Себастиана из комнаты. Но и уснуть я боюсь. Боюсь, что тот сон снова меня отыщет. Теперь, когда действие лекарства кончилось, случиться может что угодно.