Игорь Минаков - Русская фантастика – 2018. Том 1 [сборник]

Я пожал плечами, так как понятия не имел, что будет и зачем свирепой клыкарице выбирать себе жирного, смердящего грязника.

– И что будет? – так и не придя ни к какому выводу, вопросом на вопрос ответил я.

– Тогда и появится на свет выпляток, – объяснил Буквочей. – Теперь ясно? Нет? Ну и пошел к злому духу, надоел ты мне, дурень.

Я пошел, куда послали, хотя ни одного злого духа отродясь не видал, несмотря на то, что Колдун только и знал, что ими стращать. Зачем моей покойной матушке было выбирать себе грязника, было мне невдомек.

– Сам он дурень, этот твой Буквочей, – сказала Тупка, выслушав всю историю. – Несет невесть что – видно, от букв в башке помутилось. Вот я, например, тоже женщина.

Я внимательно на нее посмотрел. Эта мысль раньше в голову мне почему-то не приходила.

– И что с того? – поинтересовался я.

– А то, что никого выбирать себе не собираюсь. Ни грязника, ни падальщика, ни мужчину. Больно мне это надо.

Прокрутилось кольцо, началось следующее. Трава сменилась жарой, та – слякотью. Недоумок осиротел, за ним Тупка. Пришел мороз, потом новая трава. На ее изломе, на двадцать седьмом кольце жизни, помер старый Колдун. Его место занял Знахарь. Поговаривали, что предшественнику он не чета – слабоват. Сетовали, что злые духи теперь непременно возьмут свое и следует ждать беды. Шептались, что надо бы принести духам богатую жертву – загодя, пока беда еще не настала. Буквочей день напролет сидел в подземном хранилище, перебирая деревянные таблички с вырезанными на них буквенными каракулями – пытался набраться мудрости от предков. Видимо, так и не набрался, потому что о надвигающейся беде шептались все больше, а жертву так и не приносили.

Я многое узнал. К примеру, узнал, что человеческий век недолог. К девятому кольцу человек получал имя. К двенадцатому женщины обретали способность к плодородию, у мужчин она наставала кольцом позже. К девятнадцатому-двадцатому женщины плодородие теряли, мужчины оставались способными к зачатию чуть ли не до самой смерти. Она наступала обычно кольце на двадцать пятом – двадцать шестом. До двадцать восьмого дотягивали считаные единицы. До тридцатого на памяти ныне живущих – никто.

Я также узнал, какую именно роль мужчина играет в деторождении, хотя представить ее в деталях мне так и не удалось. Так же, как не удалось понять, откуда берутся выплятки. Зато я отчетливо понял, что быть выплятком не так плохо.

Я все еще отставал от сверстников, уже убивших свою первую дикую живность и начертавших свои первые слова на деревянных дощечках. Я все еще не так проворно, как они, двигался, не так сноровисто подгонял друг к другу доски и вдвое быстрее выдыхался на посевной. Зато я значительно вырос и раздался в плечах. Теперь я был на голову выше однокольцев и столь же высок, как самые рослые мужчины в селении. Ел я вдвое больше любого охотника, и, хотя Знахарь распорядился увеличить мою долю, когда распределяли пищу, все равно испытывал постоянное чувство голода.

– Проглот, он Проглот и есть, – ворчали сельчане. – Дай ему волю, за четверых бы жрал.

В отличие от прежних времен, однако, насмешки и презрения в их речах не было – ко мне стали относиться с опаской. А когда отошла жара – к опаске прибавилась боязнь. За жаркие дни я, словно гриб-скороспел, умудрился вырасти еще на три ладони. Теперь на кулаках я мог легко уложить любого, да и с двумя справился бы без особого труда. Еще у меня неожиданно изменился голос. Он перестал быть тонким и писклявым, как у остальных сельчан, а зазвучал вдруг, будто в меня вселился клыкарь, а то и дикий ревун.

О надвигающейся беде шептаться мало-помалу перестали. Знахарь хотя и не ронял с губ пену, когда замаливал духов, но и в обиду им селение не давал.

Так было до тех пор, пока жара не сменилась на слякоть и не зарядили дожди. Они лили дольше обычного, а когда серое небо вновь стало голубым, беда, которую пророчили со дня смерти Колдуна и о которой понемногу забыли, пришла. У стрекачей наступил гон.

Стая появилась на восточном горизонте, едва взошло Медное солнце. Час спустя она застила небо. Мужчины лихорадочно оттаскивали пожитки и утварь в подземные склады, загоняли туда упирающуюся домашнюю живность. Истошно кричали, голосили женщины, хныкали и визжали дети. Потом стая обрушилась на селение.

Она бесчинствовала два дня. Когда в щели между запирающими подземные ходы дощатыми заслонами стало вновь видно небо и люди выбрались на поверхность, селения больше не было. От посевов ничего не осталось. Жилища с пустыми оконными проемами и провалившимися крышами походили на трухлявые, истлевшие от старости грибы-поганки. Завалившись на бок, легла изгородь. О не успевшей убраться под землю домашней живности напоминали лишь разбросанные между трупиками дохлых стрекачей обглоданные кости. Подступающий к селению лес стоял голый – на деревьях не осталось ни единого листа.

Буквочей зарылся в таблички с каракулями и к вечеру сообщил, что предыдущий гон случился сто пятьдесят колец назад. Он же велел подобрать издохших стрекачей и в последних солнечных лучах вялить – чтобы употребить в пищу, когда иссякнут запасы. Знахарь ходил наособицу и прятал глаза. Роптали охотники. Женщины ревели навзрыд, прижимая к себе хнычущий приплод.

На следующий день Буквочей сказал, что запасов не хватит, а значит, до новой травы доживут не все.

Мы стояли у поваленной изгороди втроем, Тупка по левую от меня руку, Недоумок по правую. Сельчане сгрудились шагах в двадцати, и мы знали, что сейчас должно произойти что-то страшное, и не ведали лишь, что именно.

– Если нас решили принести в жертву, я буду драться, – прошептала Тупка. – Так просто не дамся.

Я согласно кивнул. Времена, когда мы не смели ослушаться старших и покорно ждали, выпорют ли кого из нас, наградят тумаками или прогонят прочь, остались в прошлом.

Долгое время сельчане молчали, лишь почесывались да переступали с ноги на ногу. Затем, наконец, толпа раздалась, и из нее вышел Буквочей. Выглядел он растерянно и нерешительно, тупил взгляд, и мне внезапно стало его жалко, хилого, болезненного, переступившего уже двадцать четвертое кольцо, а значит, почти вычерпавшего срок жизни.

– Говори, – подбодрил я Буквочея. – Что вы решили?

Он вскинул на меня взгляд, потоптался на месте, затем сказал:

– Уходите, выплятки. Мы не станем чинить вам вреда, но и в селении оставить не можем. Берите оружие, какое хотите. Берите одежду, котомки, утварь и уходите. Еды не просите – не дадим.

Мы переглянулись. Отправиться в лес без еды означало верную смерть. Из нас троих лишь мне пару раз приходилось охотиться, и то никого убить я не сумел. Землерой успел ускользнуть в нору прежде, чем я метнул копье. Крыланы взлетели, едва расслышав мои шаги, а пущенные в стаю стрелы прошли мимо цели. Ревун сбежал, а я так и не сумел его догнать. А от мохнатого, свирепого люта едва убежал я сам. Дело, однако, было даже не в этом. В голом, уничтоженном стрекачами лесу дикой живности наверняка не осталось на многие тысячи шагов вокруг. Так же, как не осталось ягод, орехов и шишек.