Ник Харкуэй - Мир, который сгинул

Перед свадьбой я пил чай с родителями Гонзо – «за дружбу прежних дней». В пору Овеществления жизнь Криклвудской Лощины оживилась: с холмов за едой и товарами, но главным образом за жертвами и чужим добром пришли бандиты; страшные звери бродили по шоссе и напали на мэра; Эссампшен Сомс возглавила небольшой вооруженный отряд против пресловутых каннибалов, но ни одного каннибала так и не было найдено. А когда Лощина вернулась на карту мира, пошли слухи об Исчезновениях – местечко под названием Хейердал-Пойнт якобы целиком сожрали чудища. Но такое происходило везде. Лощина стала моим убежищем. Она была простой и безопасной, а этого мне и хотелось среди предсвадебной суеты, когда все готовились меня женить. Старик Любич стал морщинистее и сварливее, бормотал что-то о монстрах, бандитах и опасностях нового мира и строил большой черный улей для особых пчел. Он все не шел домой – Ма Любич улыбнулась и вынесла ему лепешку на пластиковой тарелке.

Нет, к Любичам мне еще рано. И Евангелистке я не смогу смотреть в глаза, ведь я до сих пор не знаю, где Элизабет. Она так и не вернулась с Вранова поля, однако это еще ничего не значит: тогда бесследно исчезло четыре миллиарда людей. Глупо винить себя за это неведение, но я виню. Словом, я могу пойти только к берегу нового моря, на Аггердинский утес, – к дому моих родителей.

Некоторые воспоминания черно-белые, трафаретные. Когда пробуешь их оживить, разум сам все раскрашивает, заполняя пробелы цветом и тенями. Если быстро-быстро обернуться, успеешь заметить себя, перекрашивающего стены под цвет того, что было, но с годами стерлось из памяти. Другие основаны на смутных ощущениях – сплошь цвет и никаких подробностей. Гостиная в родительском доме запомнилась мне прохладной, голубой, с каминной полкой темного дуба и современной живописью на стенах. Ее словно прорубили в леднике. Отец – это низкий голос откуда-то сверху, ходячая стена в шерстяных брюках и кожаных башмаках. Причина неожиданных полетов и источник подарков, небрежно завернутых в газетную бумагу. Мама – это коричневый вельвет и ложка с кашей. Прохладные руки на моем горячем лбу, словно по волшебству исцеляющие любой ушиб. Я помню, какие чувства пробуждали во мне разные выражения их лиц, но ни одного четкого снимка самих лиц перед глазами нет. А вдруг я не узнаю родителей? И если не узнаю я, то как – спустя столько лет – узнают они?

Я пешком поднимаюсь на холм. Одолженные ботинки мне немного велики, и на правой пятке уже вскочил волдырь. При ходьбе я изо всех сил проталкиваю ногу вперед – пятка отстает на четверть дюйма от задника и скользит по стельке. Маленький участок кожи почему-то цепляется за ткань, кожа трется, и продолговатый волдырь медленно наполняется жидкостью. Завтра я буду злиться, а сегодня ощущение отставшей, но все еще моей кожи вызывает легкую тошноту и одновременно завораживает.

Я помню этот холм. Хитрая бестия! Когда думаешь, что самое трудное уже позади, самое трудное начинается заново. На вершине стоит темный дом. Похоже, там никого. Я взбираюсь дальше. Волдырь натягивается.

Мимо пролетает машина. (Это они? Узнают ли? Остановятся? Нет.) Еще одно воспоминание: два точеных силуэта в дверном проеме, изящные руки машут на прощание. Удачи! Помню, как с детской уверенностью думал, что родители больше любят провожать меня, чем встречать, радуются свободному времени. Гонзо уводил меня в школу или на детскую площадку, всегда готовый утешить, неисправимый фантазер. Помню чувство бесконечной благодарности. Теперь-то я понимаю: ему тоже было одиноко. Но тогда мне казалось, что это сострадание.

«Ступайте на улицу, поиграйте». Это я помню. В Криклвудской Лощине было так безопасно, что меня оставляли без присмотра. Наверное, была какая-нибудь няня или детский клуб, но мне ничего такого не запомнилось. Родители стояли на крыльце, взявшись за руки, и махали. Осторожно перешагивали через мой «лего». Но их лиц я не вижу. Такое случается. Лицо близкого человека, которого ты знал всю жизнь, расплывается, когда пытаешься его вспомнить. Я помню их , кем они были и что для меня значили, но не как выглядели. Разум вводит нас в заблуждение, чтобы мы не сознавали, как обособлены от остальных.

Мимо решительно проносится еще одна машина. Они? Нет. Ожидание избавления бесконечно.

Вершина холма. На ровной поверхности волдырь причиняет удивительно сильную боль. Я немного расслабляю левое колено, напрягаю ступню и иду дальше.

На веранде никого, свет на кухне не горит. Мог бы и догадаться.

Ворота рассохлись, щеколда проржавела. Железо давно не смазывали; я чувствую его шероховатость прямо сквозь дерево. Стиль Безгласного Дракона: поддерживай контакт, пусть твое расслабленное тело подскажет, что собрался делать враг и когда он остановится. Сопротивление – это тоже информация. Ворота сопротивляются, крошечный шип ветхого металла застрял в петле. Я прикладываю силу, и ржавчина ломается. Крошечные хлопья моего врага слетают на землю. Ворота распахиваются.

Входная дверь выкрашена глянцевой черной краской для кованого железа. Ключ там, где и должен быть, – под статуей богини Дианы (не вполне пристойной для Криклвудской Лощины, как я теперь понимаю: одна грудь оголена, короткая тога едва прикрывает бедра бегущей женщины).

Ключ проворачивается в замке: тишина. Приходя домой, я всегда кричал, чтобы привлечь внимание родителей. В то же время я помню, как они сидели в гостиной и дожидались меня. Что ж, на сей раз не ждут.

– Привет! Я дома! Всего лишь я. Привет. – Слова падают плашмя на дерево и краску.

Никого. Дом пуст. В воздухе повис запах пустоты: старых простыней, смолы, сочащейся из древней фамильной мебели, и пыли. Я иду по коридору, чувствуя, как надо мной смыкаются стены – детские воспоминания. Но нет, коридор не сжимается, я теперь большой. Это была территория взрослых, где встречали экзотических гостей (хотя я и не помню, кого именно), брали почту, а меня каждое утро отдавали на поруки Гонзо и вечером (или на следующий день) принимали обратно. Когда началась учеба в Джарндисе, я редко заставал родителей дома. Я входил через черный ход, жил отдельной, независимой жизнью. В промежутках мы почему-то никогда не разговаривали. Нет, размолвок между нами не было – только время и расстояние. Я знаю, они пережили войну. Слышал от кого-то или просто понял, что не горюю – стало быть, родители живы.

В комнате-леднике большие окна и огромное, похожее на трон кресло. Я снимаю простыню и смотрю на него. Цвет запомнился мне другим, словно я видел его на закате, в золотистом сиянии. Спинка и подлокотники выгорели на солнце. В комнате полно призраков. Призрачные ноги. Призрачные коктейли. Призрачные вечеринки. Какие вечеринки? Убираю еще несколько простыней. Остальную мебель не узнаю, только это кресло, видное с улицы. Может, я перенес какую-нибудь травму головы и забыл свою жизнь дома? В противоположной стене гостиной дверь. Она ведет в папину берлогу, таинственное мужское пространство. Найду ли я там отца – иссохшего, сморщенного, давным-давно умершего? Или занимающегося любовью с новой женой? Поэтому я ничего о нем не слышал? Открываю дверь в обитое панелями гнездышко и балансирую на пороге, готовясь спуститься по двум ступенькам – пол берлоги опустили, чтобы в холодное время здесь было теплее, ну и для уединенности.