Роман Глушков - Эпоха стального креста

Но в Семинарии такая оценка Писания отнюдь не приветствовалась. Здесь можно было читать по слогам, делать при письме все мыслимые и немыслимые ошибки и не знать таблицы умножения, однако если ты путал кого-либо из сочинителей сонма пророческих книг-воплей друг с другом, наказывали беспощадно. На первых порах процесса обучения я начал было по неопытности заваливать преподавателей вопросами наподобие: «Каким образом можно вывести из Египта всего за одну ночь такую уйму народа без элементарных средств коммуникации и связи?», «Не обязан ли Даниил своим чудесным спасением тому, что львы просто обожрались другими врагами царя Дария?» или «Почему Господь столь мелочен и злопамятен, тогда как для высшего существа должно быть характерно и столь же высокое великодушие?» Десяток-другой ударов палкой, неделя карцера и угроза отчисления (что стало бы позором для отца) сделали свое дело – остаток срока учебы я прилежно пел псалмы, восторгался божественной справедливостью и восхищался мужеством Христа (однако в будущем, когда мне случилось прочитать о видах казни, что культивировали мои предки по отцовской линии, древние скандинавы-викинги, римское распятие стало казаться мне чем-то вроде ярмарочного аттракциона). Но вопросы продолжали накапливаться.

И особенно по моему самому любимому предмету – новой истории. Написанный на возвышенной ноте семинарский учебник вызывал здоровый крепкий сон уже со второй страницы, поэтому я стал регулярно посещать кадетский зал Ватиканской библиотеки, надеясь докопаться там до корней нашей цивилизации, а особенно до того явления, которое мне еще с детства было известно как Каменный Дождь.

Авторы всей найденной мной в кадетском зале литературы по данному вопросу были солидарны: его наслал на перемудривших со своими грехами древних Всевышний, исполнились пророчества Иоанна Богослова; настал Страшный Суд, Господь отсортировал праведников и грешников, а кто не спрятался, он не виноват... И все, плюс-минус некоторые детали в зависимости от фантазии писавшего, однако, разумеется, не выходя за рамки дозволенного. Книги на моем столе менялись с немыслимой скоростью, но туман над загадкой не рассеивался...

И тут меня выручил смотритель кадетского зала библиотеки дьякон Захарий. Понаблюдав, как я битых полдня чешу лоб над одним абзацем, он подсел ко мне за столик, уткнул свой испачканный чернилами палец в книгу, будто бы объясняет нерадивому отроку смысл прочитанного, а сам еле слышно стал нашептывать мне в ухо о том, что, дескать, ценит увлеченность молодого кадета историей, но в имеющейся здесь литературе мне навряд ли попадется материал, который нам не дают на занятиях.

Поймав мой вопросительный взгляд, Захарий огляделся по сторонам и еще тише добавил, что здесь сыро и пыльно, а пожилому смотрителю надо хорошо питаться ради профилактики туберкулеза, и если бы отрок презентовал ему некоторую сумму, он мог бы принести что-нибудь из зала Главного магистрата.

– Что вы можете достать? – заинтригованно спросил я.

– «Хроники Паоло Бертуччи», – одними губами продышал Захарий.

Разумеется, я слышал об этом человеке и о его работах. Безногий итальянец, ставший калекой после Каменного Дождя, Бертуччи начал писать свои «Хроники...» через несколько лет после данного события – тогда, когда всему остальному миру было важнее набить желудок и не умереть от холода. Он был отцом пятерых сыновей, потерял четверых, но оставшийся опекал его до самой смерти. Говорили, личностью Бертуччи был высокообразованной и беспристрастной, а потому как свидетель безусловно заслуживал доверия в своих оценках.

– Но нам сказали, что последние экземпляры его книги были уничтожены пожаром! – недоверчиво посмотрел я на Захария.

– Тебе много чего будут говорить в жизни, мой друг, – снисходительно промолвил дьякон. – Много чего... Так согласен или нет?

– Сколько? – спросил я в лоб.

Он назвал сумму, и я понял, что на ватиканской ярмарке лотки со сладостями не увидят меня как минимум полгода. Но тем не менее мы ударили по рукам.

На тот момент я не располагал подобной суммой и мне пришлось дожидаться стипендии, после чего добавлять ее в кое-какие личные сбережения, откладываемые мной на «черный день» довольно длительное время (всегда считал себя экономным, но некоторые кадеты, проедавшие свое содержание в первые пару дней после его получения, за глаза называли меня лаконичнее: жмот!).

Получив деньги, Захарий вскоре приволок мне весьма объемный и замусоленный донельзя фолиант.

– Прошу простить, молодой человек, но она была списана еще в прошлом году, – сказал дьякон в оправдание отвратительного внешнего вида книги. – Да и хранение за канализационной трубой не пошло ей на пользу. Само собой, клейма я вывел, но если ее у тебя обнаружат, надеюсь, ты не предашь старого друга?

Я пообещал не предать. Захарий мне не поверил. Тем не менее, фолиант отдал.

Отодрав от стены кельи фанерный щит, я уложил книгу между каменной кладкой и обшивкой, приставил обратно фанеру, затем расколупал отверстия от гвоздей, дабы те свободно входили и выходили, после чего прикрепил все это на место. Конспирация была обеспечена. В довершение ко всему, извлекая книгу из тайника, я всегда надевал на нее суперобложку от Святого Писания – черную, с тисненым золотым крестом, – и теперь всяк случайно забредший ко мне надзиратель мог удостовериться, что молодой кадет и в свободное от учебы время исправно постигает вечные истины Книги Книг. А настоящая-то истина и скрывалась как раз под чужой личиной...

Паоло Бертуччи знал, что потомки не поймут названия многих вещей его времени, поэтому старался пользоваться только доступными выражениями. Но даже с учетом этого я не уверен, что вник абсолютно во все главы «Хроник...». Для лучшего усваивания я по нескольку раз перечитывал каждое предложение, каждый абзац, и вот наконец более или менее ясная картина прошлого встала у меня перед глазами...

К середине двадцать первого века развитие цивилизации было на несколько порядков выше, чем сейчас. Наверняка мы тоже когда-нибудь придем к такому – кто знает? – но все равно даже в голове не укладывается: полеты во все концы Земли на стальных машинах с крыльями; умопомрачительные виды связи; электричество везде – от дворцов до захудалых сараев; железные дороги и сильнее всего поразившие меня думающие машины, которые, если Бертуччи не лгал, за минуту могли найти ответ на все задачи, решенные мной в течение пяти лет учебы! А также оружие. Оружие, способное в одно мгновение сровнять с землей огромные города той эпохи.

И все это закончилось. В один день...

Мне трудно вообразить такое, но у людей прошлого было ночное светило – так называемая Луна. Считалось оно естественным спутником Земли и вращалось вокруг нее по орбите диаметром в четыреста тысяч километров (я прикинул – от Ватикана до пограничного города Ватиканской епархии Турина и обратно мне пришлось бы для покрытия подобной дистанции проехать триста тридцать три раза!). Бертуччи приводил чертежи и расчеты, каким образом это светило можно было наблюдать в различные дни месяца, да и сама длина месяца, как выяснилось, тоже рассчитывалась из движения Луны. Когда она виделась целиком, отражаемый ею по ночам солнечный свет «мягко окутывал Землю» и «создавал картины неповторимой красоты». Безногий итальянец, очевидно, являлся в душе поэтом, потому что у меня не получилось бы так живописно вспоминать об отнявшем у тебя все: детей, здоровье, спокойную старость, привычный мир, наконец.