Андрей Дашков - Андеграунд

Должен заметить, в этом что-то есть. В молодости я думал: а не все ли равно, где сдохнуть – во дворце или в придорожной канаве? Придорожная канава выглядела куда романтичнее. Но с годами становишься осмотрительным и начинаешь ценить каждую минуту покоя, оплаченную не страданиями, перенесенными в прошлом, а уверенностью в том, что наилучшим образом подготовился к неизвестному будущему – даже если будущего нет.

На самом деле его ведь нет. Есть только туманные призраки, возникающие в нашем сознании, отражения настоящего, отброшенные в еще ничем не заполненную пустоту. Я вижу перед собой сухое русло времени. Вместо воды в нем течет история – несет меня и Вас на волне, хлынувшей двадцать миллиардов лет назад из прорванной плотины Вселенной, и рано или поздно мы окажемся в Море Смерти, среди погасших звезд, вне плоти и расстояний, вне мыслей и ожиданий, вне страхов и снов.

Я смирился с тем, что никогда не прикоснусь к загадке небытия, хотя ежедневно имею дело с мертвецами. Небытие запечатано в них, будто в сейфах, надежно хранящих тайну. Сейфы можно сжечь, но вместе с пеплом развеется и сама ускользающая потусторонняя истина. Говорят, существуют взломщики, но я с такими не встречался. Старое, редкое колдовство; забытое искусство. Если это правда, я хотел бы оказать им посильную помощь. Конечно, услуга за услугу. Пусть вскроют сейф при мне.

Ничто не сравнится с загадкой небытия. Нет ничего более интригующего. О жизни я могу по крайней мере строить догадки. Жизнь иногда дается в руки. Имея дело с жизнью, я чувствую тоску и горечь потерь. Я ощущаю уходящее время, словно усиливающийся ветер. Он постоянно дует в спину и подгоняет в сторону ночи. Небытие – как глаз, который может видеть все, что угодно, только не самого себя. Оно – порождение двойственности, тьма, спрятанная в объятиях света, холст, закрашенный иллюзиями…

Но Вас вряд ли интересуют мысли могильщика по поводу Вашей смерти. Вероятно, Вы хотите поскорее перевести разговор в практическое русло и отделаться от меня. Не выйдет. Я покажу Вам кладбище. Я покажу Вам самые потаенные уголки. Я никуда не спешу. Покойники терпеливы – в отличие от их живых родственников. Пока живых.

Для оригиналов я могу подыскать что-нибудь исключительное – остров, ледник в горах или в Антарктиде, совсем рядом с замороженными существами со звезд. Для поэтов найдется местечко под дубом на склоне холма, возвышающегося над безбрежной равниной. Гарантирую простор, облака, небо и ветер. Потрясающие закаты и восходы. Или Вы предпочитаете гранитные лабиринты? Тоже неплохо. Респектабельно и прочно. Неприкосновенность склепов? Замечательно. Сумерки пещер? Пожалуйста. Шум океана? Сделаем.

Все, что угодно, – лишь бы увидеть, как изменится Ваше лицо, когда Вы будете выбирать То Самое Место.

28 мая 2003 г.

«Угораздило же меня так налакаться», – подумал Седьмой, открыв глаза в абсолютно незнакомой комнате. Он действительно не помнил, как оказался здесь. Он не помнил и многого другого. В его памяти образовался провал без четко обозначенных временных границ, а то едва узнаваемое, что копошилось на дне в почти полной темноте, внушало необъяснимый страх.

Проделав несложные оценочные операции со своими ощущениями, он пришел к выводу, что вряд ли вообще пил накануне. Во всяком случае, он не испытывал ничего хотя бы отдаленно похожего на похмелье. Никаких намеков на экстраординарную дозу любого пойла крепче кефира. Голова была достаточно ясной, дыхание приемлемо свежим, желудок умиротворенным. Вскоре Седьмого посетило и вполне объяснимое желание отлить. Тем необъяснимее было главное – как, черт подери, он тут очутился?

Что-то пугающее, чуждое всякой рациональности, притаилось в глубине его неуловимо изменившегося существа. Перед этой внутренней угрозой казалась еще более смехотворной игра, которую он затеял с самим собой. Поиски надуманных причин, жалкие попытки угадать последствия. Ведь на самом деле Седьмой никогда не напивался до бесчувствия. Он был малопьющим в силу редкой особенности восприятия – алкоголь действовал на него угнетающе. Пару раз погрузившись в наичернейшую меланхолию, подталкивавшую к суициду, он с тех пор предпочитал держаться от нее на почтительном расстоянии.

Темный прилив лимфы… Холодок пробежал по коже, и Седьмой невольно переключился на мысль об отсутствии одежды. Он был гол как новорожденный и лежал на жестком матрасе, отчего чувствовал себя до крайности уязвимым. Спекулятивное предположение о ночи любви, проведенной с загадочной незнакомкой, опоившей его настоем забвения и навсегда исчезнувшей, пока утомленный любовничек сладко спал, было абсолютно неправдоподобным. А спутать реальность со сновидением Седьмому никогда не удавалось, о чем он порой искренне сожалел.

Мочевой пузырь снова напомнил о себе, а также о необходимости принять жизнь такой, какова она есть. Седьмой встал и отправился на поиски туалета. Ковровое покрытие оказалось приятно упругим, но все же он предпочел бы обнаружить возле кровати свои домашние тапки. Не говоря уже о халате и прочем. Если его похитили, то он этого не заметил. На теле не было ни царапин, ни кровоподтеков. Да и, честно говоря, трудно представить, на кой черт его похищать и раздевать догола. А если это одно из дурацких телевизионных шоу и сейчас за ним наблюдают скрытые камеры, то он не помнил, чтобы давал согласие на участие в подобной забаве для кретинов с антенной вместо мозгов…

По ряду признаков комната была похожа на дорогой гостиничный номер – правда, без единого окна. Возможно, поэтому она казалась мрачноватой, несмотря на приглушенный зеленоватым абажуром свет прикроватной лампы и большое абстрактное полотно на одной из стен: пронзенные красной стрелой черные треугольники на небесно-голубом фоне. Седьмой про себя дал картине название: «Голубая мечта охотника». Какая чушь лезет в голову – при том, что у него, похоже, серьезные проблемы. Он давно заметил: даже самая мимолетная мысль никогда не приходит одна – непременно в сопровождении других, прячущихся в ее скользящей тени, но тем не менее содержащих весь спектр взаимных влияний, вплоть до самоотрицания и злобного сарказма. Короче говоря, стайка крыс. Это же касалось и ощущений.

На что же способно голое, почти беззащитное, раздираемое сомнениями, непрерывно рефлексирующее наяву и без боя сдающееся хаосу безумия во сне, прямоходящее всеядное животное, если запереть его в незнакомом месте и частично стереть память? Или, точнее, на что оно не способно?

Кажется, скоро он это узнает.

И Седьмой достаточно ясно понимал: то, что он узнает о себе, ему наверняка не понравится.