Александр Симатов - Остров с зеленой травой (СИ)

Дмитрий Владимирович бесцельно смотрел в окно и жену не слушал, он отдыхал. Ему удалось избежать утреннего кризиса, и теперь он набирался сил для преодоления следующего; он был уверен в том, что все сегодня повторится.

На выезде на главную трассу они остановились, чтобы заплатить за проезд. Он отвлекся от своих мыслей. Ларка продолжала читать:

— Это, пожалуй, самая известная картина периода творчества Дали, который можно обозначить его же словами: «Сюрреализм — это я».

Переворачивая страницу, она посмотрела на мужа.

— Извини, пропустил. О какой картине речь? — вовремя сориентировался он.

Он давно привык к тому, что в отпуске Ларка пичкала его суррогатом знаний, а после, по приезде домой, делилась этими же обрывочными сведениями в их с Ларкой компаниях, что часто получалось у нее навязчиво и не к месту. Бессистемное, от отпуска к отпуску, но, как казалось со стороны, увлеченное чтение ею карманных брошюр по искусству раздражало его. Но он не подавал вида. Последнее время он даже стал подыгрывать ей в этом, боясь ее срывов.

Ларка показала ему репродукцию картины.

— Вот она, «Постоянство памяти», со странными часами. Ты ее наверняка где-нибудь уже видел.

Дмитрий Владимирович задержал взгляд на часах, свисающих с ветки дерева, затем на часах, сползающих с камня. «Нарисовал ерунду. Теперь народ гадает, что он хотел этим сказать, — думал он, бессознательно пытаясь определить, сколько времени показывают часы на камне. — Пока рисовал, наверное, про себя подсмеивался над будущими знатоками своей мазни».

— Тебе нравится? — спросила Ларка.

Он не стал разочаровывать жену.

— Часы будто пластилиновые, что-то в этом есть.

— А знаешь, что ему подсказало идею этой картины? — спросила она, предвкушая собственный ответ на собственный вопрос.

Дмитрий Владимирович решил пошутить.

— Дело было так, — улыбнулся он. — Принял Сальвадор за ужином очередной стакан граппы, и после этого настенные часы у него перед глазами поплыли. В этот миг вдохновения его и осенило. Испугался, что забудет пьяное видение, опрометью помчался к холсту и тут же набросал, благо краски и кисти оказались под рукой.

— Кажется, ты подсматривал за ним, — съязвила Ларка. — На самом деле идея нарисовать расплавленные часы пришла ему в голову из-за сыра, который лежал на тарелке и плавился от жары.

— Значит, он закусывал сыром.

Ларка отвернулась от мужа.

— Ну не пластилином же, — продолжал смеяться Дмитрий Владимирович.

Ларка уткнулась в брошюру. Она вела пальцем по строчкам книги, как делают маленькие дети, недавно научившиеся читать. «За отпуск запомнит пикантные детали из жизни Дали и потом будет случайно вспоминать их, удивляя подруг», — подумал он, ухмыльнулся и тут же почувствовал плотную тупую боль в области сердца, словно в наказание за эту ухмылку.

Он невольно замер и прислушался к себе. Боль усилилась и собралась за грудиной в шершавый грецкий орех. Края ореха недолго побыли без изменений, а затем начали тлеть, обжигая и вселяя страх. Подступила тошнота, закружилась голова. Он испугался. Не решаясь вдохнуть полной грудью, задышал едва-едва и покрылся бисером холодного пота. В машине стало не хватать воздуха. Ему показалось, что все вокруг страшно ему мешает, но что больше всего — определить не мог. Ему захотелось немедленно ото всего освободиться, вырваться из замкнутого пространства салона на простор, сделаться невесомым и, зависнув в воздухе, ни с чем не ощущать ни малейшего соприкосновения. Это стойкое желание привело к тому, что он несмело поднял руку, чтобы снять галстук, но никакого галстука на себе не обнаружил. Он попытался расстегнуть воротник рубашки, но рубашка и так была расстегнута до середины груди. Он окончательно растерялся и запаниковал.

Водитель мельком посмотрел на него в зеркало, но ничего особенного в его поведении не заметил и вернул взгляд на дорогу. Жена продолжала экскурсию по жизненным вехам Дали, голос ее был чужим, глухим и далеким.

Дмитрий Владимирович прижался лбом к стеклу и принялся считать ряды проносившихся мимо виноградников, затем, когда виноградники кончились, ряды апельсиновых деревьев. Внутренний счет не устранял боль, но немного отвлекал, отчасти подменял собою сбившийся ритм сердца; ему так казалось, хотелось, чтобы счет был спасительным, больше не на что было надеяться. Рощи кончились, пошли поля, считать стало нечего, сознанию не за что было ухватиться.

Он сидел, боясь пошевелиться, как загнанный хищником зверек, ожидающий, когда минует опасность и можно будет вылезти из норы. Грецкий орех продолжал нестерпимо жечь, боль норовила проткнуть грудь, тошнота не проходила, им овладел страх. Надо было немедленно чем-то занять себя. Он закрыл глаза и принялся поспешно искать предмет для размышлений. Предметы один за другим появлялись в его сознании, но надолго не задерживались, он даже не успевал что-нибудь о них подумать; они ускользали от него, словно сопливые рыбешки из руки, и ни за что не хотели оставаться с ним наедине.

Он уже отчаялся отвлечься от боли, как вдруг вспомнил обтекающие камень часы и обрадовался находке. Часы проявились в его сознании и не собирались исчезать. Он с усилием сосредоточил на них внимание. Увидел, как часы плавятся и трансформируются под собственным весом, как они всей своей массой медленно сползают с камня вниз. Отметил для себя, что такие часы уникальны, по сути своей, и никак не могут показывать общее время, лишь чье-либо индивидуальное. «Быть может, мои часы в таком же положении, вот-вот стекут на землю?» — с тревогой подумал он. А во что они превратятся на земле? В кучку пластилина? А где же тогда будет циферблат? Где стрелки? Как же они будут крутиться? «Господи, так это же смерть!» — дошло до него с пронзительной очевидностью, и щеки от ужаса покрылись мурашками. Мысль его взвилась ввысь, как смертельно напуганная птица, и пошла лихорадочно тыкаться во все уголки памяти, воскрешая из прожитого то, что было отмечено когда-либо в его жизни наиболее ярко и сильно: болью ли, радостью ли, звуками, запахами, вкусом. И для него легко выяснилось с абсолютной правдивостью, что вкуснее всего были пирожные-корзиночки за пятнадцать копеек, которые он ел в школе на большой перемене. И что самое большое предательство в отношении него случилось в тот день, когда мама отвела его первый раз в детский сад и оставила там, а сама ушла. И что запах ландышей, который он впервые почувствовал, гуляя по лесу, был лучшим запахом на свете. И что радостнее всего было купаться с мальчишками и загорать на зеленом острове под мостом через Жиздру. Что самым тяжелым был гул, которым накрыла округу межконтинентальная ракета, медленно выдвигающаяся из утробы земли тупым рылом. И что самым счастливым был вечер, когда Вера разрешила ему проводить ее домой. И что хуже всего ему было на перроне, у вагонного окна, когда Вера сказала, что любила его… Мечущаяся от события к событию мысль не один раз перебрала короткий список, боясь что-либо упустить, и успокоилась, завершив ревизию его личного прошлого. В отобранный ею перечень не попало ничего, что произошло после Веры. «Господи, как мало всего было. Это за всю-то жизнь», — со щемящей тоской подумал он.