Александр Руджа - Не чужие [СИ]

…Я открыл глаза. Перед ними не было ничего, только колыхалась волнами подвижная беспросветная тьма, но это меня не пугало. Я жив — вот что главное. Я жив, потому что я думаю и помню. Я не умер от страшного удара о дно шахты, мою голову не пробила какая-то случайная летящая арматурина или обломленный в крошащемся железобетоне рельс. Я не чувствую своего тела, не чувствую рук, но я могу думать — а значит, смогу выжить.

И я ухватился за эту мысль, как за спасительную ниточку, как за цепь, что бросают свалившемуся в колодец работяге. До спасения еще далеко, но надежда есть. Посмотрим, насколько глубока кроличья нора. Кстати, за прошедшие минуты я, кажется, начал что-то различать — тьма рассеивалась. А может, ее и не было вовсе, этой кромешной, навевающей отчаяние тьмы. Может, она всегда была только у меня в голове.

Я лежал, раскинув безвольные руки, словно на кресте, на самом дне аварийной шахты, глубоко под тем местом, где раньше была индивидуальная боевая капсула оператора комплекса ПВО, только заваленной теперь тоннами разного хлама. Взрыв все-таки прогремел, значит, мне это не привиделось — возможно, комплекс получил серьезные повреждения или был разрушен. А может, и нет, и чтобы разъяснить этот вопрос, мне придется предпринять меры по «самостоятельной эвакуации в случае экстремальной нештатной ситуации», как это называлось в руководстве. А первым пунктом там числилась оценка активов и пассивов, рисков и возможностей.

Потерявшие чувствительность руки, которые для точности замеров пришлось прижать к лицу, оказались все-таки на месте, хотя и ходили ходуном — тремор от шока и плещущегося в крови адреналина? Нет, вероятнее — невротические нарушения. Нужны препараты, но их нет и в ближайшее время не предвидится. Отложим.

Голова была вся в бетонной крошке, пыли и крови, липкой, как подсыхающий клей, свернувшейся. Сотрясение наверняка я себе заработал — подташнивало, и на лоб что-то будто несильно давило изнутри, но в целом голова, можно сказать, отделалась легко. Спина ныла, крестец саднил при любом движении просто адски, но это было скорее похоже на сильный ушиб. Наконец, руки тоже были в общих чертах целы, хотя кончики и костяшки оказались ободраны. Надо полагать, до крови — но ее на мне и так было слишком много, точно определить не получилось.

Но руки — тьфу и растереть. Без рук идти легко, без ног — куда сложнее. А вот с ногами было совсем худо. Больную, правую, я, начиная с колена, не чувствовал совсем, а левая глухо тянула, как десна после удаленного зуба, когда отходит анестезия. Я знал, что это было. Это кончалось действие наркотиков, наглухо отрубающих болевые ощущения на время боя, и, раз боль уже пробивается сейчас, через полчаса-час она станет нестерпимой, в буквальном смысл оглушающей. Сначала я буду выть и орать, ползая на руках по заваленному обломками бетонному полу, потом отрублюсь. А когда снова приду в себя, буду настолько слаб, что так и останусь здесь.

Если, конечно, не смогу заставить себя двигаться прямо сейчас.

Осторожные касания подтвердили нехорошие первоначальные догадки — все, что было ниже колен, представляло собой кашу из крови и мышц, проткнутых острыми краями сломанных и раздробленных в щепки костей. Ступни были как ласты, расплющенные и неподвижные. Черт, ну как же так, не уберег, теперь уже навсегда… Отчаяние окутало плотным, удушливым пологом. Как же мне теперь? Ноги мои, ноги…

Я сжал челюсти до упора, так что заскрипели-застонали зубы, душа в глотке рвущийся наружу вой. Соберись, идиот. Соберись, иначе сдохнешь. Вспомни школьные рассказы из потрепанной хрестоматии, про пионеров-героев, про полярного летчика Маресьева, две недели ползшего по льдинам*, и даже про сибарита Джека Лондона с его жеманным дружком Мартином Иденом вспомни. Любовь к жизни. Сила сильных. Белое безмолвие. Нет, вот это последнее не надо, там персонаж умирал долго и очень, очень нехорошо. А у меня тут черное безмолвие, и всякие неприятные ассоциации — сейчас просто абсолютно не к месту.

Теперь безымянная могила на покатых гранитных склонах Днепра не казалась таким уж плохим выбором; тех ребят, по крайней мере, сумели найти и похоронить. А мне, с раздробленными ногами, нужно будет проползти минимум километр, чтобы заслужить хотя бы эту честь. А это значит что? Значит, двигаться нужно медленно и очень осторожно. Но неотвратимо.

…В конце концов, Алиска помогла мне подняться, мы познакомились и решили закрепить этот приятный факт в только что открывшемся новомодном американском гриль-баре, да и на улице, несмотря на весну, стояла промозглая холодрыга. Алиса даже вызвалась поддерживать меня под руку, за что немедленно удостоилась титула «Рыжий костыль». Каталку же мне в центре выдавать не стали, во-первых, не положено за пределами помещений, а во-вторых — я же не на две ноги инвалид, а только на одну. Так что помощи Алисы вполне хватило.

В баре было почти пустынно — день же, да и денег все равно ни у кого нет — играла какая-то веселенькая музыка, и меня это неприятно удивило. Мне казалось, что в американских барах должно звучать что-то медленное и печальное — блюз, например. В моем баре все было бы именно так — негромкий и грустный гитарный перебор, приглушенный свет, бильярдный столик в одном углу, стойка в другом, тесный круг завсегдатаев, разговоры и вечный, не прекращающийся ни на секунду, дождь за окном. И человек, который всегда рядом.

Такое уж свойство воображаемых идеальных мест — их в повседневной жизни практически не бывает.

Официантов здесь, конечно, отродясь не водилось — местная специфика — а за стойкой скучала немолодая женщина, задумчиво выдувающая пузыри из розового «бубль-гума» с запахом синтетической клубники. На нас она смотрела не с уважением, и не с вежливой опаской, хотя и моя хромота, и алискин металлический кулак были отлично видны, и то, что мы из специнта, было неясно разве что слепому, а будто бы с легким отвращением. Как на двух алкоголиков, ввалившихся в уважаемое заведение — прогнать вроде бы и нельзя, но лицо кривится. Неприятный взгляд.

Обслужить нас она, правда, не отказалась, и мы даже чего-то выбрали из меню, совершенно неамериканское, наподобие мороженого… не помню. Сладкое что-то. Память подводит. За столиком в кабинке — настоящей, с креслами — было хорошо. Внутри наливался теплом и выбрасывал электрические протуберанцы приятный ком предвкушения. Я чувствовал себя счастливым. Она — не знаю.

— Это что там такое? — кивнула в противоположный угол Алиса, когда я вернулся, уже с заказом (ну, пускай будет мороженое). — Если бы это был настоящий американский салун, было бы пианино с тапером в ковбойской шляпе… или нет, в костюме. А так…