Александр Голиков - Самородок (СИ)

Баев продолжал смотреть на полковника, и его глаза всё больше становились прозрачными и льдистыми, как у человека, смертельно уставшего копаться в себе. Затем он отвернулся, бросил взгляд на модуль и тихо спросил, скорее себя, чем Злотникова:

— Только почему она мне всё же доверилась, когда я ворвался к ней лишь с одним — убивать, убивать и убивать? Почему? Что во мне есть такого, чего я не знал, а она разглядела в одно мгновение? Что?..

Злотников не нашёлся, что ответить, и просто пожал плечами.

Алгойский воитель, подпространственник нового поколения, финишировал в векторном стволе прокола и тут же задействовал генераторы защитного поля, или А-экран, постепенно окутываясь мерцающей дымкой. Сориентировавшись на месте и погасив остаточные колебания метрики от прокола пространства (воитель являлся машиной нового поколения и допускал лишь незначительные колебания окружающего пространства, поэтому засечь его было чрезвычайно трудно. Что, собственно, от него и требовалось), он незамедлительно вошёл в режим полной дезориентации, придав себе при помощи специфических оптических голографикаторов вид блуждающего астероида, коих в системе Датая хватало. Со стороны он стал похож на каменную глыбу около трёх километров длиной и с полкилометра шириной. Эдакий гигантский тупорылый огурец, блуждающий в космосе.

Для военного звездолёта, коим и являлся воитель, размеры средние, если учесть, что тот же алгойский флагман, к примеру, зависший сейчас над Датаем, был в пять раз больше, а его земной аналог и того крупнее (серия «Минотавр», ничего удивительного). Но, как известно, всё же не размеры были доминирующими при ведении боевых действий, значение имело в первую очередь то, что ты несёшь под тиквиловой бронёй в своих арсеналах. У воителя с этим как раз было всё в порядке.

Вынырнул алгоец примерно в двухстах световых часах от Датая, планеты, где находился древний артефакт, который земляне называли нуль-тэ, а алгойцы транс-генератором. Именно из-за него между ними и разразилась война. Четвёртую неделю на самом Датае, где под большим городом на почти трёхкилометровой глубине и находился тот злополучный артефакт, вовсю шли боевые действия, десантные части перемалывали друг друга, не считаясь с потерями, а полем боя и непосредственно передовой являлась вся подземная инфраструктура, раскинувшаяся под городом на многие квадратные километры вокруг камеры с артефактом. В космосе сражались тоже — крейсера, линкоры, миноносцы, «матки» и эскадрильи истребителей и штурмовиков постоянно отвечали ударом на удар и так же не считались с потерями, ибо на карту было поставлено многое, если не всё. Но ни та, ни другая сторона захватить, но, главное, удержать в своих руках драгоценную находку никак не могла. По объективным причинам — мешал противник. Ситуация, как и следовало ожидать, неминуемо зашла в тупик, потому что обе расы обладали и достаточными ресурсами, и мощностями, и потенциалом, чтобы войну эту вести столько, сколько потребуется. Хотя земляне, вообще-то, были и не против переговоров, чтобы конфликт разрешить малой кровью, но алгойцы, прирождённые воины, даже политику рассматривали с военной точки зрения и ни о каких миротворческих планах даже не помышляли, для них действенным оставалось лишь одно — сила и мощь. Эхо войны катилось по галактике, и пока две могущественные расы обескровливали друг друга, намертво сцепившись между собой в смертельной схватке, остальные, и прежде всего джаоды, краоги и суганцы, чего-то выжидали, вынашивая какие-то свои планы. Совсем не надо быть провидцем, чтобы сделать очевидный вывод — наверняка скоро в системе появятся и их армады. И уж чем тогда всё завершится, ведает один лишь Сущий.

Но капитана воителя будущее развитие событий волновало мало. У него была своя конкретная цель и задача.

Расчётный сектор выхода приходился на пустынный район: несколько крупных астероидов, десяток средних, сотни мелких. Точка выхода практически совпала с расчётной. А задача у воителя как раз и была войти в систему Датая незамеченным и оставаться таковым как можно дольше, даже для своих (а уж для хомо особенно). И то, что операция, готовившаяся в глубочайшей тайне, началась столь успешно, не могло приносить ничего, кроме удовлетворения. Двести световых часов — пустяк, неделя полёта по земному исчислению, и за это время надо успеть подготовиться со всей основательностью: структурировать и декодировать (а проще говоря, «разогреть») ва-гуала, который девочка с Мизая и называла Большим Злом, довести его до нужной кондиции, разбудить в нём ту Силу, что пока что в ва-гуале ещё дремала, ну а уж потом…

Капитан усмехнулся, но про себя (проявление эмоций считалось у представителей его расы признаком слабости). А вот потом, земляне, через каких-то двести ваших часов, мы и посмотрим, кто из нас всё-таки сильней и могущественней…

По виому показывали какую-то бредятину, и Ким, чертыхнувшись, выключил экран. Дьявол! Неужели он настолько отвык от всего земного, что даже лёгкая комедия о похождениях двух молодых оболтусов-оранжерейщиках на космической станции не вызывала ничего, кроме скуки и раздражения? Причём раздражения основательного, от которого и настроение может запросто испортиться?

Хотя он понимал, что комедия, конечно же, тут ни при чём, а виноват так называемый синдром Внеземелья, когда привыкаешь совсем к д р у г о м у, когда шкала ценностей в корне меняется, сдвигается в сторону запредельного, непознанного, необычного и частенько необъяснимого, на что так богат непостижимый Космос. Понимать-то понимал, да ничего с собой поделать не мог: космос давно уже всецело завладел душой, растворился в крови, безжалостно выдавив из него всё наносное, легкомысленное, надуманное и мелочное. Тесно как-то становилось на Земле после таких вот просторов и расстояний! Он рассеянно посмотрел в панорам-окно, уже слегка подрумяненное заходящим солнцем.

А всё-таки вот этого никакой космос из души не вытравит — ощущение сопричастности с родной природой и тот же душевный подъём при виде такой вот красоты: садящийся прямо в берёзовый лес багровый диск солнца; пруд, подёрнутый серебристой дымкой тумана, тишина и покой, завладевшие, казалось, всем миром. Разве можно всё-таки променять вот эти берёзы, постепенно растворяющиеся в полусумраке летнего вечера, на что-то иное, часто враждебное, полностью чуждое этой красоте, порой беззащитной в своей первозданности? Земля — наша колыбель, и поэтому ничего, кроме нежности и любви, она не заслуживает.

Баев поднялся из кресла и хотел было пройти на кухню, чтобы налить кофе, но не попал сразу в тапок и остановился, пытаясь впечатать ногу в упрямую домашнюю обувь. Тут-то его и застал видеовызов.