Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Второй семестр

На пол.

Сие было столь невозможно, что я из мыслев своих – все одно ничего-то хорошего в этих мыслях нетути – и повыпала.

– Думаешь, думаешь… а девке думать – себя портить. – Хозяин всхлипнул и бородою лицо отер. – Одна вон тоже была хитромудрою, все думала и думала, и что вышло?

Он ватрушечку поднял отряхнул, пылинки сдул и на стол положил.

Сам есть не станет, но и пропасть не дозволит: или гостя подождет, какого поплоше, или на кухню снесет, или в столовую, подпихнет нерадивому студиозусу, каковой Хозяину напакостить успел.

И пирожком следом попотчует.

Хозяин бочком, бочком, к дверям двинулся.

– Стой, – велела я.

И пальцами щелкнула.

Этакая волшба, малая бытовая, каковую ныне вела Милослава, у меня прежде не больно ладилась, а тут, нате вам, дверь и затворилася.

Со щелчком.

Хорошо, что в щепу не разлетелася, как на прошлым практикуме. А я ж не со зла и не специательно…

Хозяин вздохнул тяжко.

– Совсем ты себя, Зославушка, не жалеешь… не бережешь… а ведь если подумать, то этак и до хвори недолгонько дойти… сначала волос полезет, а там…

Из глаза выкатилася слезинка.

Как слезинка – слезинища, небось и коровы такими не плакают.

– Что там? – Я за косу себя дернула, внутрях неспокойне было, а ну как и вправду отвалится?

Видала я одну девку, привозили к бабке моей, чтоб вылечила. А у нее болезня – не болезня, но прокляли и так, что не спасла бабка, хотя ж и пыталась. Волос с девки не лез – сыпался, и сама-то бледная сделалася, худая.

Еда в нее не лезла.

Пить и то не могла, только лежала и стонала. После-то, бабка сказывала, родичи ейные бумагу составили, чтоб, значится, нашли прокленщицу, которая этакую смертную волшбу утворила. И навроде как искали…

А чего дальше было, того не ведаю.

Наши-то по-всякому сказывали.

Одни, что будто бы спалили ея на костре, как сие в стародавние времена водилося. Другие – что не было костра, но каменьями закидали. Третьи, что будто бы схоронили ее вместе с девкою бедолажною… оно, может, и не по правде, но по справедливости.

Девки-то друг с другом лаются – дело обыкновенное. Сегодня за волосы друг дружку таскают с воем и визгом, завтра вместе на лавке семки лузгают да третью чехвостят. Но одно дело – мелкие пакости, а иное – смертная вошлба.

Могли меня проклясть?

Подвинула я зеркальце, с Киреевой легкое руки – чтоб икалось ему не переставаючи – объявившееся. Глянула с прищуром.

Нет, ничего-то не переменилося.

Вона, стою я. Лицо широкое и пляскатое.

Кожа темна.

На носу веснушки проявилися, каковые есть прямое свидетельство низкое моей натуры. Бровь густа. Румянец красен.

Ужас.

– На рученьки свои глянь, – продолжил Хозяин причитания.

Глянула.

Широкие ладони. Короткие пальцы. И ногти, будто обскубанные. А их пилить надобно, чтоб ровнехонькими были. И еще тоненькими палочками править, а сверху зельем особым мазать для блеску.

– В мозолях все…

Есть такое дело.

Куда ж без мозолей? Нынешние-то старые. Вот эти – от косы… и от серпа, помнится, в позапрошлым годе серп новый справила. Так пока пообвыклася, вся шкура слезла.

– Кожа темная, грубая… разве ж боярыне…

– Погоди, – что-то мне нынешняя эта беседа не по нраву пришлася. – Какая я боярыня?

– А разве нет? – Хозяин подбоченился, и борода его, не иначе как с душевного сильного волнения, кучерявиться пошла. – Поглянь на себя. Статна, пригожа! Всем боярыня… только науками себя сушит. Тебе, Зосенька, не о науках думать надобно. Оно на кой бабе наука?

Что-то прежде он иное говорил.

– А о чем мне думать надобно? – Я пальцы скрестила.

Ох, не мой это дом, а значится, не могу я Хозяину приказать, чтоб прямо говорил.

– Как о чем? Как это о чем?! – засуетился он и, ватрушку схвативши, за щеку ее сунул.

Борода и вовсе короткою сделалась, пошла зеленью плесневелой.

– О детях!

– У меня нет детей.

И на месте-то не стоит – пританцовывает…

– Так в том и беда! Когда у бабы детей нет, ей всяческая дурь в голову лезет! Замуж бы тебе, Зославушка, и своим домом зажить. Подумай, до чего славно было бы! Разве ж это девичье дело на поле кажный день корячится? А еще убьют ненароком…

– Замуж?

– Как есть замуж, – закивал Хозяин и пирожок проглотил, не жуя. Верно, рвались из него иные слова, да не посмел промолвить, истинно хозяйский приказ нарушая.

– И за кого?

– Как за кого? За азарина твоего! Всем Кирей хорош. Красив? Красив, – сам себе ответил Хозяин, выдирая из бороды волосок.

Ох, неладное творится… чтоб Хозяин самолично себя главного украшения лишал?

Противно его натуре то, что говорит.

А не сказать – не смеет.

Мне бы отпустить, ан нет, молчу.

Слухаю.

– Богат… дом поставит. Не дом – палаты каменные. Будешь жить в них хозяйкою… спать на перинах пуховых… на постелях шелковых… есть на золоте-серебре…

Что-то где-то я уже слышала такое.

– Не придется больше на зорьке просыпаться. Мозоли с рученек сойдут… кожа побелеет… как выпарят тебя в баньке, разотрут маслами заморскими, вычешут волосы гребнями из рогов индрик-зверя… станешь раскрасавицей, куда там Велимире…

– Спасибо за заботу, – поклонилась я Хозяину. – Что еще тебе сказать велено?

Вздохнул он тяжко и в бороду высморкался, взгляд отвел. От хоть нечисть, а все одно совестливая, более совестливая, чем иные люди.

– Велено… что, если не захочешь ты своею волею из Акадэмии уйти, то…

– Говори уж.

– …для здоровья учеба зело вредна… волос полезет… слабость случится… и все одно уйдешь, поелику болезным туточки делать нечего.

Это Хозяин уже шепотом промолвил.

А бороду свою и вовсе дергал, что бабка Пеструхино вымя. Правда, с Пеструхи хоть молока было, а тут – спрашивай иль нет, не скажет, по чьему слову он сию беседу затеял.

– А когда упрямиться станешь, то и с животом расстаться можно…

И взгляд в стороночку отвел.

– Не серчай, Зославушка… на первом камне клятву я давал повиноваться. И не смею ее порушить…

– Понимаю.

Первый камень.

Становой.

В нашей избе его дед клал и собственной кровью крепил, чтоб, значит, стояла изба, чтоб выдержала и осенние дожди, и зимние лютые морозы, и завеи с ураганами. Чтоб обошли ее горести и напасти. А бабка словом женским особым закляла.

На мир.

На очаг, в котором огонь не погаснет.

На спокой душевный. На деток здоровых. На удачу и богатство. Пусть и сказывала давече Люциана, будто бы сии заклятия силы особой не имеют, мол, все блажь да суеверия, но по мне – лучшая ворожба, которая от сердца идет. А уж по правилам она аль так, дело третье.

И мнится, что Акадэмию на суевериях ставили.

А значит, есть где-то тот особый первый камень, к которому Хозяин душою привязанный. И крохотного кусочка, пылинки с того камня хватит, чтоб Хозяину приказы давать.