Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Второй семестр

Ночами не сплю.

Днями тож не сплю. Потому, видать, лицо и спухшее в зеркале том. Здоровый сон девкам красы прибавляет, а у меня не сны, беспокойствие одно. И подумала ужо, что возвертаться надобно, а Еську завтра ловить, с самого утреца, когда увидела тень. То бишь сперва тень, по стене ползущую, медленно так, будто бы на ноги ейные вериги повесили, а уж после и человека разглядела.

Идет.

Бредет.

Остановится. Постоит. И вновь идет…

Сам собою бос. И в рубахе одной… в знакомой такой рубахе.

С бусинами.

Евстигней? Только он это… или не он? Лицо прежнее, да взгляд туманный, зачарованный. И главное, что ступает Евстигней то мягонько, обычною своею походочкой, то вдруг хромать начинает на обе ноги сразу.

Остановится.

Вздохнет.

И вновь пойдет, то прямо, то хромо, то боком…

Я посторонилася, а сама следом стала. Видала такое прежде. У Марчухи нашей муж ночами хаживал. Она-то сперва думала, что здекуется он. Встанет посеред ночи и тишком, тишком с хаты да за молоток и давай по дверям стучать. Все косяк битый чинил.

Она днем кричит.

А он не разумеет, чего такого случилося. Едва вовсе не разошлися. Это бабка сказала, что не со зла он, просто ходит во сне.

Лечила.

И вылечила. Ходить он больше не ходил, да болтать стал и без умолку. И такого наговорил, что Марчуха его сковородою-то и оприходовала. Прямо в постели. После-то к бабке полетела, перепужалася, что до смерти… ан нет, выжил.

Кривоват стал.

Глуповат.

И молчалив. Верно, крепко запомнил женину науку.

Бить Евстигнея я не стала. По-первое – нечем, в руке у меня только перо, по-другое – не за что. Да и то, как бить… не разбудить бы. Бабка сказывала, что люди, которые во снах ходют, дюже пужливые. Разбудишь его ненароком, а душенька-то возьмет и из тела с перепугу выскочит.

Аль ум за разум зайдет.

Еще какая напасть приключится.

А оно мне надобно?

Ничуть.

Вот и шла я следом, не на цыпочках, но как Архип Полуэктович учил, ногу ставить полною ступнею, да так, будто бы не по полу деревянному идешь, но по ледочку тонюсенькому, который вот-вот проломится.

Скользить, стало быть.

Уж не ведаю, как мне скользилось, шумно аль бесшумно, но Евстигней и ухом не повел, когда я за спиною пристроилась. Не ведаю, куда он там идеть, но что один – то неспроста.

Где братья его?

Проспали?

Попустили?

Ох, мнится мне, что вновь чегой-то там случилося… иль случится вот-вот.

Евстигней же добрался до лествицы, и не главной, которая вниз спускалась, а до служебной, про которую мне Хозяин сказывал, будто бы не всякому дверь на этую лествицу покажется.

Царевичу вот показалась. Не иначе как с уважения к царской крови.

И отворилась.

С лествицы пахнуло погребом, но не сырым, замшелым, а таким, в котором и колбасы копченые висят, и капусточка имеется, и репа зиму лежит, и всякая иная полезная снедь. Оно-то, конечно, запах земляной, да не сказать, чтоб негодный.

Евстигней перед лествицею замер.

Покачал головой.

А пальцы в черные бусины вцепились, будто бы он сам себя удержать желал, да не имел сил. Ногу занес… почти оступился.

Я уж присела ловить, но нет, поставил на ступеньку.

Оглянулся.

И по мне мазнул пустым взглядом.

…пыль.

…на ногах пыль и сами ноги разбиты в кровь. Кровь эта спеклась, срослась черной коркой, которую не так просто расковырять. Да и надо ли? Больно.

Надо.

Иначе загноится. Так целитель сказывал, когда Агна на серп наступила. У Агны ноги некрасивые, сбитые и темные, с ногтями, которые вросли в пальцы, с пальцами этими вывернутыми, с мозолями и натоптышами.

Смотреть было неприятно.

Но уйти он не смел.

…заругали бы.

Кто?

Он не знал. Воспоминание это, случайное, выпавшее из памяти. Только такие и были. Мелочи, от которых оставалось странное послевкусие, будто что-то важное было совсем рядом. А он упустил.

Как рыбину в прошлый раз.

Ему почти повезло.

Забрался в ручей с ногами. Ледяная вода опалила, разъела раны и он едва не закричал от боли, но вовремя спохватился: надо молчать. Что бы ни случилось, надо молчать.

Иначе найдут.

Зарубят.

У Агны ноги были черные, и грязь отходила вместе с кожей. Она скулила, а целитель рассказывал про заражение, которым чревата небрежность.

Агна не послушала.

Содрала повязку с мазью и сунула раненую ногу в коровью лепешку. Верное средство.

Только не помогло.

Зараза проникла в дыру, и та загноилась. Агна же, вот дура, прятала ногу, пока не стало поздно. И его взяли смотреть, как она умирает. Он не хотел, но мама…

…воспоминание о маме вызвало приступ головной боли и он упал в пыль. Почему? Ни имени… ее, своего… только голос… взгляд… холодный, пугающий… и приказ:

– Забудь.

Евстигней отвернулся.

И я отступила.

Дар мой… не проклятый, но непрошеный. Что делать ныне с этой подсмотренной памятью? Ясно, что – молчать. Самое оно разумное.

А еще идти следом, пока дверь не закрылася.

Служебный ход – он не для людей придуман, а потому он как бы есть, но его и нету. Вьется он тропою заговоренной промеж каменных стен. И хитра тропа. Куда надобно, туда и выведет: хоть на кухню, хоть в подвалы, хоть на крышу самую.

Куда Евстигней идет?

Знает ли сам?

Я спешила следом, а то ж станется тропке нас развести. Где потом царевича искать-то? Иду, ужо и не пытаюся ступать бесшумно, да и Евстигней не слышит.

Идет и бормочет чегой-то…

Прислушалась.

– …ко мне нонче друг Ванюша приходил…

И пристукивает пяткою босою да по камню.

– …три кармана друг Ванюша приносил… барыня ты моя… сударыня ты моя…

Остановился.

Засмеялся и, повернувшись, пальцем погрозил.

– Пляши, – сказал сиплым голосом и плечом дернул.

Рубаха-то и сползла.

Не так, чтоб совсем сползла, но виден стал белый рубец на плече.

– Первый карман со деньгами, – тихонько подпела я, и Евстигней улыбнулся, жутенько так, от этой улыбки у меня мигом мурашке по шкуре поползли. – Второй карман с орехами…

– Барыня ты моя, сударыня ты моя… второй карман с орехами, – подхватил Евстигней и отвернулся.

По лестнице он уже не шел – бегмя бежал, через ступеньку перескокваючи.

Я едва поспевала следом.

– Третий карман со изюмом… – Евстигнеев голос, тонкий, не мужской – мальчишечий – бился о стены. – Барыня ты моя…

Лествица закончилася дверью.

А дверь отворилася без скрипу. Пахнуло в лицо сырою землею, а еще холодом. И звериным духом. Евстигней остановился и петь перестал.

Он просто стоял, а я…

Куда привел?

Зачем?

Что-то там, снаружи, ворочалось.

Недоброе.

Нечеловечье… оно еще не очнулося ото сна, но уже почуяло близость Евстигнееву.

Что делать?

Разбудить? Глядишь, и удержится душа в теле… и сердце не станет… не успела додумать, как Евстигней решительно шагнул.