Роберт Вегнер - Сказания Меекханского пограничья. Небо цвета стали

Зато было здесь куда меньше пыли. Ветер почти постоянно дул в окрестностях, позволяя им видеть все в радиусе более полумили – вдесятеро от того, что внизу. Существовал шанс, что они сумеют с толком применить колесницы, а лучники и арбалетчики воспользуются возможностями своего оружия. Ну и не потеряют они так глупо оставшуюся пехоту.

Анд’эверс стоял посредине шеренги боевых фургонов и наблюдал за окрестностями. Чашу долины все еще заполняла пыль, проклятая всеми богами пыль, отобравшая у них зрение. Из-за этого разворот и отступление каравана заняли у них куда больше времени, чем он предполагал: низкий язык, язык жестов, которыми возницы передавали друг другу приказы, двигался от фургона к фургону медленнее и вносил сумятицу и ошибки. При развороте несколько колонн жилых фургонов чуть было не столкнулись, один из табунов заводных разбежался, а в левой стене, которая еще минуту назад представляла собою спину каравана, возникла дыра, могущая разместить целую армию. Управлялись со всем этим по ходу движения, надеясь только, что пехота сумеет отступать следом. Не было смысла увеличивать хаос внутри обоза, впуская ее туда, тем более что солдаты умело удерживали кочевников на расстоянии.

А потом вдруг пришла весть, что задние фургоны не видят четырехугольников и что снаружи слышны звуки яростной битвы. Он едва успел послать три Волны для контратаки. Удалось отогнать легкую конницу с поля боя, хоть они и потеряли очередной Поток и более трехсот пикинеров и щитоносцев. В этой пыли невозможно было сражаться, невозможно было использовать наибольшее их преимущество, каким служили лучшие доспехи и вооружение, а также ту помощь, которую могли оказать сражающимся вовне каравана экипажи боевых фургонов.

Анд’эверс выругался и стиснул кулаки в бессильной злости. Никогда он не был религиозен. Лааль Сероволосая – для него далекая богиня, которой его народ некогда принес клятву, что никогда не станет ездить на лошадиных спинах. И многие поколения этой клятвы придерживался, даже если Владычица Степей не слишком-то выказывала ему свою милость. Была она суровой, далекой и равнодушной. Но сейчас… Могла бы дать им хотя бы малый дождик. В конце концов, они ведь, чума их всех раздери, возвращались сюда во имя ее.

Он вздохнул… Обманываться – первый шаг к поиску виноватых. Сперва будет виновна Владычица Степей, а после – те, чьи грехи отвратили от верданно ее милость. А потом кавайо вкусят крови. Они возвращались не во имя ее. Ее имя было здесь ни к чему. Возвращались они, чтобы получить свое и отомстить за предательство и измену, случившиеся годы назад. Возвращались, чтобы утопить сахрендеев в крови и отплатить се-кохландийцам за унижения и поражения. Возвращались, потому что воспитали они многочисленное и гордое потомство, что не желало жить на чужой земле. Потому что красота рассказов об утраченной родине воровала у молодых сны и подталкивала их в дорогу, конец которой ведет ровнехонько под Белые Копыта.

Дет’мон. Принесли его тело на перевернутом щите. Лицо его было спокойно, словно он спал, а на месте горла зияла широкая рана, нанесенная, похоже, саблей. Стеганый кафтан сделался рыжим от крови. Анд’эверс закрыл сыну глаза и приказал отослать в фургоны, куда собирали прочих убитых.

Так платят за романтические глупые мечтания.

Кей’ла, а теперь он… Анд’эверс удивлялся, что принимает это столь спокойно. Боутану прав, нельзя быть Оком Змеи и отцом одновременно. Эн’лейд – отец всем внутри каравана, а потому единственная смерть не может произвести на него излишнего впечатления. Он принял известие о ней как информацию о еще одной утрате, которую понесла Броневая Змея, и отослал в глубины памяти. Позже наступит и время для печали.

Он огляделся. Фургоны внешней линии выровняли строй, колесницы сновали вдоль них не дальше чем в сотне ярдов от каравана. Они уже потеряли треть экипажей, и – что хуже – начало не хватать возниц и лучников. Некоторые Ручьи возвращались с экипажами настолько израненными, что они уже не могли сражаться; оставались в силах заменить лошадей, вырвать стрелы из бортов, но даже лучшие из целителей не сумели бы поставить на ноги того, кто получил стрелу в живот. Уже двести пустых колесниц тянулось за фургонами. Анд’эверс был бы глупцом, если бы послал на них наружу людей, которые не обучались по нескольку месяцев скачке, поддержанию строя и командам.

Неважно. Они прошли почти половину дороги к реке. Если не сегодня, то завтра утром они доберутся до воды и превратятся в истинную крепость. Остановят кочевников на достаточно долгое время, чтобы к ним успели присоединиться остальные, – не три с половиной, а двадцать тысяч колесниц встанут на битву. И тогда, с милостью Лааль или без нее, они превратят всю возвышенность в могилу для се-кохландийцев.

Заревели рога, рапортуя о готовности к выступлению.

Анд’эверс улыбнулся устало. Такие дерзкие мысли больше подходили какому-нибудь горячему молокососу, хотя сейчас, через три часа схватки, даже среди них наверняка нашлись бы и такие, которые ворчали бы так и на трезвую голову. Истина такова, что им требовалась конница. Ласкольник был им просто необходим – он и все люди, которых он сумел бы собрать. Если в их самоубийственном марше в глубь возвышенности есть хоть какой-то смысл, то следующий караван кроме колесниц должен иметь также и сопровождение из всадников. В этом-то и был смысл их жертвенности: задержать кочевников так долго, чтобы дать Ласкольнику шанс присоединиться к одному из следующих обозов. Тогда – и только тогда – они еще могут выиграть эту войну.

Конечно же, лишь при условии – и вот уже некоторое время Анд’эверс не мог избавиться от этой мысли, – если империя их не обманула. Это был бы удачный ход: убрать от границ сумасбродных пришельцев, бросить их в битву с вражескими силами, но так, чтобы самому остаться в тени. В лучшем случае обе силы выпустят друг другу достаточно крови, а опасность с Востока окажется отодвинутой. Всякий кочевник, убитый стрелой Фургонщика, был пыльцой, собранной меекханской ловкостью.

Анд’эверс глубоко вздохнул и расслабил кулаки. Империя могла бы так поступить; но не Генно Ласкольник. Он – нет…

Поворот был завершен, впереди ждали три с половиной, а то и четыре мили пути, в конце которого – штурм лагеря сахрендеев. Если понадобится атаковать его после заката, он не поколеблется, ночь – лучшее время для пехоты и броневых фургонов, чем для конницы.

И тогда Анд’эверс услышал шум. Звук рос, усиливался, пока не превратился в горловой рык десятков тысяч людей, орущих в небеса в диком, вызывающем ритме. С такого расстояния он не мог их понять, но ведь раньше он не раз уже слышал этот крик. Ритм был прост: раз-два, раз-два, раз-два-три, и Анд’эверс запросто наложил на него слова: