Макс Мах - Кондотьер

Время перевалило за полночь. И перед Натали стоял уже второй стакан с выпивкой, и самогонки в нем оставалось – на самом дне. Начинало надоедать ждать. Становилось тошно и муторно. Одиноко…

Натали знала это настроение. Ненавидела, но ничего с собой поделать не могла. Если накатывало, то накрывало с головой. Тогда оставалось только терпеть и надеяться – до и после, но, увы, не вовремя – что не застрелится как-нибудь ненароком в одно из таких паскудных мгновений.

«Генрих…» – удивительно, что она вспомнила именно о нем. Сейчас, здесь, во время острого приступа депрессии.

Выстрел. Вспышка. Пуля ударила в грудь, и Генрих сделал шаг назад, отступая перед неодолимой силой, но не упал. Устоял. Стоял как вкопанный и ощупывал грудь. Под затянутыми в перчаточную кожу пальцами ткань пальто быстро намокала, и темное пятно растекалось книзу.

Пауза затягивалась.

«Отчего он не падает?»

Но на самом деле, главный вопрос формулировался иначе:

«Отчего я не стреляю?»

Натали стояла на мосту, ощущая под ногами неровности булыжной мостовой, дышала холодным ночным воздухом, вдыхая мороз и выдыхая пар, смотрела на Генриха, на его освещенное светом фонаря лицо, и не стреляла.

«Отчего я не выстрелила? И что случилось бы потом, после моего выстрела? И чего не случилось?»

Генрих тот еще тип. Наемник. Кондотьер. Злой гений нынешней контрреволюции, случившейся так удачно, что и нарочно не подгадаешь. Натали не заблуждалась на его счет. Генрих тот, кто он есть, и, приехав на переговоры с пригласившими его к сотрудничеству людьми, он имел в виду и других, к которым, в конце концов, и перешел. Грех было не воспользоваться ситуацией. И Натали не осуждала его, нет. Он таков, чего уж там! Увидел возможность получить больше – вернуть утерянное и отомстить недругам – воспользовался ситуацией, не колеблясь, и наверняка дожмет, получит свое до последней копейки. И все-таки…

«Генрих!»

– Прошу прощения, сударыня! – перед ней остановился половой. Кажется, тот же самый, что и в прошлый раз, но, возможно, другой. – Вам презентует этот напиток один из наших музыкантов.

Картонная подставка, резная салфеточка, сложенная вчетверо, стакан толстого стекла, на треть заполненный самогоном.

«Это я так популярна, или Гут объявился?»

– Спасибо! Но передайте, что я не заинтересована в продолжении знакомства.

– Как прикажете! – поклон, движение глаз, указывающих на бумажную салфетку.

«Господи, прости! Генрих! Где тебя носит, когда я в беде?!»

Она не помнила сейчас, что сама ушла от Генриха. Убежала искать неприятности на собственную задницу. Или, напротив, спасать ее, эту самую задницу, потому что влипла в историю, всей сложнозакрученной мерзости которой так до сих пор и не поняла. Не смогла понять за скудостью доступной информации.

«Генрих!» – она через силу заставила себя выйти из холодного оцепенения и закурить. Табак показался горьким, и еще в нос шибануло вдруг запахом горелой соломы.

«У меня что, папиросы с анашой?» – но грасс курили за соседним столиком.

Натали отхлебнула из стакана, алкоголь показался противным, словно керосин. Развернула салфетку.

« Меня зовут Фе. Мы любовницы. Не удивляйся !»

«Так меня баба клеит? Или не клеит, а…»

И в этот момент произошло сразу два события. Вероятность совпадений такого рода приближается к нулю, и, если бы не приступ черной меланхолии, Натали наверняка задумалась бы над тем, кто ей ворожит и за что, но у нее сейчас были иные заботы.

«Я… Боже мой, зачем?!»

Как оказалось, музыка прекратилась, хотя Натали этого даже не заметила. Музыканты оставили инструменты на сцене и разошлись кто куда. У всех нашлось дело по душе. Выпить, перекурить, сходить в уборную. Однако Феодора Курицына ничего такого делать не стала, она шла к столику Натали.

– Тата! – голос Феодоры вернул Натали к реальности. Она взглянула на Феодору, вспомнила о записке, и в этот момент в зал вошел Генрих.

«Генрих?!» – он был не один. Генриха сопровождали армейские офицеры в чинах, и это смотрелось более чем странно, ведь сам-то он все еще носил штатское.

– Тата, солнце! – Феодора подошла и села напротив.

– Здравствуй, Фе! Ты сегодня в ударе… – Слова давались с трудом, говорить не хотелось, хотелось умереть.

– У тебя ломка? – Феодора наклонилась над столом, посмотрела с внимательным прищуром, спросила шепотом, лаская кончиками пальцев щеку Натали.

«Ломка? Что за хрень? Ах, ломка!» – Вопрос Феодоры рассеял на мгновение унылый сумрак, в котором тонула Натали, и она, словно бы, вынырнула на мгновение на свет.

– У тебя есть мука? – голос звучал, как не родной. Чужой. Далекий.

– Мука есть в посылке.

– Мне… нужно… сейчас. – Надо же, в присутствии правильного человека, даже депрессия отступала прочь. Ненадолго и недалеко, но все-таки. А Натали много и не надо. Мгновение ясной мысли, и иди все пропадом!

Они сидели одна напротив другой, разделенные крошечным столиком, который при их росте и не преграда вовсе. Говорили шепотом, сблизив лица так, что со стороны, верно, казалось – целуются.

«Генрих!»

Генрих наверняка видел их сейчас. Не мог не видеть. Однако с того момента, как к ней подошла саксофонистка, бежать к Генриху за помощью, стало поздно.

– Держись, подруга! – Фе обняла Натали через стол и потянула вверх. – Пошли, пошли! Сейчас приведем тебя в божеский вид, будешь, как новенькая! – шептала она, вынимая Натали из-за стола. Жаркое дыхание Феодоры обжигало щеку, запах пота щекотал ноздри.

– Ну, давай, Наташа!

И Натали сдалась. Не начинать же скандал в кабаке. И еще Генрих вылупился, как на невидаль заморскую в ярмарочный день.

«Вот ведь паскудство! Всем до меня есть дело! А меня спросили? – Бешенство, поднимавшееся в душе, было грязным, мутным, от него жить становилось еще хуже. – Уроды! Шелупонь столичная!»

– Это Феодора Курицына! – перехватив его взгляд и оценив интерес, прокомментировал Таубе. Наталью он, как видно, в лицо не знал. – Весьма многообещающая исполнительница. Играет на альтовом саксофоне…

– Вижу! – ему решительно не понравилась сцена, которую он вынужден был наблюдать.

«Что за притча!»

Наталья прилюдно обнималась с какой-то саксофонисткой Курицыной, и, похоже, одними поцелуями дело не обошлось, потому что, оставив столик с недопитыми стаканами, фемины устремились куда-то за сцену, в служебные помещения, надо полагать.