Роман Носиков - ПЕПЕЛ В ПЕСОЧНИЦЕ

Ненависть людей десятилетиями горбатившимися на банки, а затем в одночасье потерявших уверенность в завтрашнем дне, выплеснулась на военных. Военных было обвинить легче всего.

Особенно доставалось отставным. У них при себе не было армейского товарищества и армейской мощи, но зато был патриотизм, выражавшийся зачастую в самых громких формах. Поэтому они открыто шли против новоявленных князьков и против человеческого страха. Поэтому их убивали, вешали, жгли. Стирали с лица земли. Максим видел, проходя маленькие поселки, как горят их дома и как висят их трупы.

В деревушке Риверз Вэлли дворов на десять недалеко от Игла толпа ворвалась в дом отставного полковника ракетных войск США и повесила его вместе со всей семьей. Их трупы раскачивались на турнике на детской площадке, которую повешенный глава семейства делал, скорее всего, собственными руками.

Сделав это страшное дело, жители покинули поселок в желании перебраться в более крупный населенный пункт — туда, где есть больница, работа и еда.

Преодолев неловкость перед мертвыми, Максим тихо и стараясь остаться незамеченным, вошел в их дом через заднюю дверь. Первый этаж был разгромлен — хозяин дома до последнего пытался защитить себя и свою семью. Стекла выбиты. На стене в холле кто-то помадой написал «Убийца!». «Интересно, к кому сейчас себя причисляет писавший? К пацифистам?» подумал Максим проходя мимо надписи. Валялись стреляные гильзы двенадцатого калибра, на полу высыхала лужа крови. Судя по тому, что на теле хозяина дома и его родных огнестрельных ран не было — кровь была чужая. Ружье, изувеченное ударами о стену, лежало тут же.

Максим принял душ, зарядил стирку в стиральной машине, плотно закрыв занавески, посмотрел телевизор в спальне на втором этаже. Телевизор показывал толпы беженцев, пикеты невесть откуда взявшихся канадских ультраправых. Особенно порадовала колонна канадской украинской диаспоры требовавшей войны с Россией до самого конца. Запомнился транспарант с надписью: «Ни один человек не может жить спокойно, пока жив хоть один москаль!»

«Господи! Спасибо Тебе за немца!» подумал Максим, лег в постель хозяина дома и немедленно заснул.

Проснулся он поздним вечером. Посмотрел на стоявшую, на тумбочке справа фотографию. На фотографии улыбались люди: высокий сухощавый мужчина в плавках, женщина в купальнике с темными очками в руках и ребенок — мальчишка лет восьми с ярким надувным мячиком. Они стояли на пляже, босые, подставляя лица солнцу. Солнце сияло на белоснежных зубах и в глазах всей троицы. В нижнем правом углу фотографии имелась надпись «Гаваи 2057 г».. Такие фото стояли на книжных полках у родителей Максима с надписями «Анапа», «Севастополь», «Геленджик».

Максим осторожно слегка отдернул занавеску и посмотрел в окно. За окном темнело, но в домах свет не горел. Поселок казался мертвым и брошенным.

Максим вышел во двор, обошел дом, и выстрелом из «клена» сбив замок с двери, выволок из подвала лопату.

Где тут церковь или кладбище Максим не знал. Да и не хотелось одному ходить по мертвому поселку. Он начал рыть прямо перед домом. Рыл неглубоко — темно, да и времени много не было. Выкопав широкую яму с полметра глубиной, подошел к турнику и лопатой перерубил веревки. Он поймал себя на мысли, что избегает смотреть им в лица. Хотелось запомнить их такими, какими они были на фотографии. Не прикасаясь руками, он лопатой затолкал их в яму и начал забрасывать землей.

Набросав сверху холмик, он воткнул лопату в ногах. Распятия в доме он не видел и не знал, верующие ли были эти люди или нет. А если верующие, кто? Католики? Протестанты?

Поэтому Максим свел молитву к минимуму — перекрестился и сказал:

— Упокой, Господи.

— Молодец, мальчик!

От неожиданности Максим подпрыгнул на месте и заозирался вокруг в поисках источника голоса.

— Да, ты не бойся…

Из за угла дома вышел темный силуэт и стал медленно приближаться. Пистолет лежал далеко — быстро не допрыгнешь, и Максим не был уверен, что незнакомец позволит ему безнаказанно прыгать за пистолетами. Он стоял, разведя руки в стороны и мучительно соображая, что же сейчас делать.

— Не волнуйся, мальчик. Если бы я хотела тебя застрелить — давно бы застрелила.

По голосу и по все четче видимым деталям приближающейся фигуры Максим понял, что перед ним старая, очень старая женщина. Вооруженная старая женщина.

— Я хорошо стреляю.

Она, наконец, подошла, оперлась на длинное ружье как на клюку и посмотрела Максиму в глаза снизу вверх своими когда-то голубыми, а теперь выцветшими в светло-серый с прожилками оставшегося голубого глазами.

— Русский?

— Мэм, я… — Максим растерянно развел руками.

— Не ври, мальчик. — Старуха глянула исподлобья, — Не порть впечатление. Я не глухая. Ты молился по-русски.

— Я русский.

— Мне кажется мальчик, что ты не из местных. Не из местных русских я имею в виду.

— А тут есть русские? — Максим решил играть в открытую. Старуха ему нравилась. Ну, или почти в открытую.

— Были, мальчик. Целая община русских была. Церковь русская. Кого-то увезли, кто-то смог убежать. Но тебя с ними не перепутаешь. Местные русские так не одеваются. Местные любят свою одежду — такие рубашки вышитые… забавные. И акцента у них почти нет. Я когда была молодая, чуть за одного вашего замуж не вышла. — голос старухи стал тихим, ровным, почти распевным. — Сильно его любила. Красивый был. Не сложилось у нас. Оно и к лучшему, конечно.

— А почему не сложилось?

— Порядки у нас разные. У них в общине порядки жестокие были. И красавец мой этими порядками с детства изувечен был. Любить не умел. Говорил о Боге, о матушке-России, а потом обязательно о том, что вся Земля в ереси, кругом еретики, и только кровью ересь эту смыть можно. Все о войне с Россией мечтал. Их так всех там учили — не столько любить друг друга, сколько ненавидеть всех, кто не такие как они. На том и жили. На ненависти. Испугалась я их. Вышла замуж за другого — за нашего. Вот похоронила его позавчера. Моего Джона.

— Соболезную.

— Верю. Тебе трудно не верить, мальчик. Разве человек, у которого нет сочувствия, стал бы хоронить незнакомых ему людей только из благодарности за кров?

— Я не из благодарности.

Старуха махнула рукой:

— Это все равно. Ты куда направляешься?

— Хочу попасть домой.

— Я тоже, мальчик. Я тоже.

Маргарет, так звали старуху, пригласила Максима в гости. К дому она ковыляла с трудом, опираясь на свое огромное ружье. Дома, она поставила орудие, ружьем этот агрегат назвать было невозможно, в угол и с помощью Максима добредя до кресла, тяжело опустилась в него. Кресло тихо скрипнуло под тяжестью ее тела. Маргарет была очень-очень стара.