Станислав Смакотин - Цусимский синдром

– Молодцы, братцы, хорошо потрудились! Лишь Зуеву выношу замечание: незачем тянуть шланг через всю палубу, если краны поблизости. Цепляться необходимо от ближайшего к пожару!.. – грозит тот пальцем. – Всем лишнюю чарку за обедом, я распоряжусь! Кроме Зуева…

– Ва-а-а-аше благородие, а ежели там огонь горит, как же я стану цепляться? Погорю ведь!.. – возмущается, разводя руками, Зуев. – Всем чарку, а я как же?..

– Трюмно-пожарный дивизион, Зуев, несет самую ответственную службу в бою… – Заметив меня, мичман подмигивает. – Господин поручик, ведь так?

– Истину говорите! – улыбаюсь я, провожая глазами процессию.

Кажется, его фамилия Шишкин. Улыбка медленно сползает с лица. В Цусимском сражении этому почти еще мальчишке вместе с недотепой Зуевым достанется страшная роль: отчаянные, безнадежные попытки потушить гигантский костер, которым будет полыхать избитый флагман… Пылать спустя полчаса после первого выстрела. И цеплять порванные, перебитые осколками шланги можно будет отовсюду, с любой уцелевшей водной магистрали броненосца. Все равно без толку…

Бредя в полумраке лабиринтов к каюте Матавкина, я вдруг останавливаюсь в замешательстве. Стоп! Что это было? По сердцу будто ножом чиркнули… Прислушиваюсь к звуку: точно! Она самая – русская, задушевная… Та, что в двух мировых, да и в наши дни, продолжает рвать души на части… До меня отчетливо доносятся переливы русской гармони.

Сворачиваю на магнит в незнакомый переход, преодолеваю еще один… Поют за углом. Стараясь оставаться незамеченным, останавливаюсь, разбирая слова. Мать моя, неужели и здесь она популярна?..

Наконец не выдержав, я выхожу из укрытия. Несколько матросов, сгрудившись, сидят прямо на полу, подтягивая гармонисту. При моем появлении гармонь издает плачущий звук, смолкая, сидящие начинают подниматься:

– Здравия желаем, ваше…

Народ, вы чего?.. Да я сам такой же!..

– Сидите, сидите, ребята… – усаживаюсь я на корточки, прислоняясь спиной к стене. – Не помешаю?

Матросы удивленно переминаются вокруг, усатый гармонист в годах испуганно прячет инструмент за спину:

– Ваше благородие, да мы тут недолго совсем, в кубрик уже идем… – умоляюще смотрит он. – Айда, ребята? По койкам?

– Подожди… – Меня охватывает бесшабашное настроение. – А коли я напою, подыграть сможешь?

– Чего же не смочь?.. – недоверчиво глядит тот. – Смогем…

– Падай тогда сюда!.. – указываю рядом с собой. – Давай, давай! – машу ему рукой. – Не тормози! – Усатый, оглядываясь, нехотя приземляется рядом. – Слушай сперва напев!

Я откашливаюсь:

– Рас… цветали… яблони и груши!… По… плыли… туманы над рекой!.. – старательно вывожу я, помогая рукой в такт.

Певец из меня так себе: медведь на ухе вечную лежку устроил. Но, к моему изумлению, на словах «берег на крутой» гармонь берет первый пробный аккорд.

Продолжаю петь, закрыв глаза, и аккомпаниатор лихо ухватывает незатейливую мелодию. А по коридорам броненосца летит до боли родная песня в моем исполнении.

Недоверие как рукой снимает, вокруг нас образуется тесный кружок. На лицах появляются первые слабые улыбки. Закрыв глаза, я продолжаю, стараясь.

Повторно пропеть последние две строчки куплета мне помогает уже нестройный хор голосов.

В памяти некстати всплывает Анька. Такая же простая русская «Катюша»… Как и у каждого из вас дома… Может и в лоб зарядить сковородкой, а после нежно обнимать всю ночь… Где ты сейчас? Безнадежно ходишь по берегу чужого моря? Плачешь в отеле? Звонишь моим близким, друзьям? Маме? Улетела домой, в Россию? Родишься ли ты вообще когда-нибудь, если изменится будущее?..

Гармонист делает красивый перебор, и дружные голоса громко подхватывают окончание песни: «Про того, чьи письма берегла!..»

Оглядывая восхищенные лица, я поднимаюсь на ноги. Ну все, ребята. Передал вам, что можно. И даже что нельзя… Пойте и… И распространяйте. Это лучшая военная песня, которую знаю! Пусть в ней ни слова о войне со смертью. Да и не нужна она в ней, костлявая… А вот «Черного ворона» вашего… Забудьте пока. Не к месту!

Гармонист хватает за рукав, будто в подтверждение моих мыслей:

– Ваше благородие, еще разок!.. Слова запомнить надо, а?.. – Влажные глаза умоляюще смотрят на меня.

– Да, ваше благородие, слова, слова повторите! – не отпускают меня матросы, присоединяясь к товарищу.

– Записать вам, может? – улыбаюсь я.

– Не, мы и так запомним… Вы еще нам спойте, разочек!

– Петь больше не стану, но словами – расскажу. Слушайте сюда…

Через полчаса, засыпая в нашей с Матавкиным каюте, я беззаботно улыбаюсь. Будь что будет, но на душе почему-то светло и ясно. Интересно, почему?..

Утро не приносит ясности. Как во встрече с адмиралом, так и в погоде. Не обнаружив Матавкина при пробуждении и испытывая острые муки голода, я всецело доверяюсь ногам. Которые приводят тело прямиком в кают-компанию. Откуда, после кофе со сдобной булкой, выданными мне заспанным матросом, я и поднимаюсь на палубу. За ночь ветер поменялся, и вместо жаркого курортного солнышка небо заволокла унылая серая масса. Волна ощутимо усилилась, и корабельная качка очень хорошо чувствуется. Особенно мне, сухопутному. Мутить пока не мутит, однако голова слегка подкруживается.

Что там, как обстановка? Щурясь, вглядываюсь в соседние корабли. А эскадра-то выстроена по-боевому, похоже! Единая кильватерная колонна, во главе которой наш «Суворов»… Позади, насколько хватает обзора, идет «Александр Третий», за ним «Бородино». Насколько могу судить, дальше в кильватере «Орел» с «Ослябей» почти теряются в полосе дыма. Следующих уже не разглядеть, но как-то их… Мало, что ли? Где остальная эскадра? Крейсеры, транспорты? Миноносцы, в конце концов?.. С правого борта мало что видно, и я забираюсь палубой выше, останавливаясь возле скорострелки. Ствол расчехлен, рядом дежурят двое матросов… Очередные учения? Это я опять почти все проспал?.. Спрашивать как-то совсем стыдно, и я вытягиваю шею, поднимаясь на цыпочки – вновь почти ничего не разглядеть… Над головой нависает задний мостик, на который нога попаданца еще не ступала. Рискнуть, подняться?.. Меня одолевают смутные сомнения. Собственно, а чего это я… С главного мостика к команде обращался, а на кормовой – нельзя? Непорядок!

Преодолевая внезапно охватившую робость, с независимым видом поднимаюсь по ступеням. У трапа замерли двое матросов – прохожу мимо, козыряя в ответ, как положено. Чуть поодаль небольшая группа офицеров с биноклями. Узнаю нескольких знакомых: незабвенный Данчич, рядом Вырубов… Фомин, что грузил уголь на «Корее», держит подзорную трубу, выделяясь среди остальных. Вся имеющаяся оптика направлена за левый борт, офицеры настолько заинтересованы, что меня никто не замечает. Здесь, наверху – гораздо ветреней. Сильный порыв едва не сбивает фуражку, и, придерживая, я натягиваю ее глубже. Скромно примостившись в углу, начинаю прислушиваться к разговору: