Валентин Холмогоров - Крылья

– Да уж достаточно. Наши стратеги хотели их с наскока взять и за неделю до Ахтыбаха дойти парадным маршем, только вот… – Фельдфебель закинул голову, залпом опустошил стакан, крякнул, поморщился. – …Только вот хрена с два чего вышло. Аламейцы к западной границе приличную группировку войск стянуть успели, видать, разведка у них все-таки какая-никакая имеется. Ну и наши встряли. Поначалу бодро так вперед двинулись, артиллерия, пехота при поддержке нескольких танковых отделений… Только там ведь оно как – пустоши, песок сплошной. А эти окопаться успели, эшелонированную оборону развернуть. С заграждениями, рвами и всем чем положено. Танки вперед ушли да от песка ломаться стали, а тут, как назло, начались проблемы с подвозом боеприпасов. Ну и аламейцы не растерялись: броня у наших машин крепкая, однако ж они слабое место нащупали: гусеницы. Там даже малокалиберного снаряда достаточно, ежели прямой наводкой лупить. Много техники в первые несколько дней пожгли. Вот тебе и Аламея с ее бардаком и смутой.

Дима, с трудом поборов очередной приступ тошноты, задержал дыхание и отхлебнул из стакана, Родфельд любезно протянул ему ломоть хлеба с сиротливо лежащим поверху кружочком копченой колбасы. В нос ударил едкий спиртовой запах, Дима закашлялся, но тут по пищеводу прокатилась успокоительная теплая волна, осела в желудке, растопив в нем уютный костерок.

Поезд лязгнул буферами, дернулся, по вагонам, словно падающие фишки домино, прокатился механический грохот. Солдатик уже на ходу заскочил на подножку, рыдающая девица осталась, уплывая в небытие вместе с перроном. Тронулись.

– А я слышал, что Ахтыбах уже вроде как взяли… – провоцируя медика на продолжение рассказа, произнес Алекс.

– Да вот в том и дело, что вроде как, – хохотнул тот и наполнил стаканы по новой. – Все на подступах топчутся, четвертая неделя уж пошла. Шаг вперед, полтора назад. Город постоянно нашими батареями обстреливается, да толку-то… Может, хоть вы поможете, тогда, глядишь, прорвемся.

– Это мы всегда запросто, – деловито кивнул Алекс, принимая из рук фельдфебеля свою порцию спирта. – Ну, за победу!

– За победу!

После второго глотка обжигающей жидкости самочувствие и настроение Димы вроде бы немного улучшились, даже погода за оконцем казалась уже не такой сумрачной. Вдоль железнодорожных путей мелькали крыши складов, строгие заводские корпуса с извечными дымящими трубами, потом потянулись поля, перемежающиеся чахлыми перелесками.

– А вот, к примеру, вы как думаете, скоро ли мы их одолеем? – не унимался фельдфебель, разливая по третьей. Дима жестом отказался от протянутого стакана, Алекс же с удовольствием принял предложенную порцию.

– Да кто ж его знает? – пожал плечами он. – Война – штука непредсказуемая, сегодня так, а завтра этак…

– Я все же думаю, что дольше месяца они никак не продержатся. Армия у нас сильная!

– Самая сильная! Ну, за армию Великого Сургана?

– За армию!

За окном мелькали деревья, мелкие речушки, деревеньки и полустанки, а вагонная пьянка продолжалась тем временем своим чередом. Раскрасневшийся Родфельд, расстегнув китель и размахивая руками, живописал истории из своей полевой фельдшерской практики, красочно повествуя, как он извлекал пули из раненых солдат при помощи столового ножа и сапожного шила. Потом к компании присоединился какой-то артиллерийский вахмистр, притащивший с собою две бутылки красного лирморского в плетеных корзинках. Весь вагон гудел, пел песни, из разных углов его раздавались громкие выкрики, хохот и звон посуды, к потолку поплыли густые облака табачного дыма. Складывалось впечатление, что состав несется не разбирая дороги в пьяном угаре, и сегодняшний день – последний в череде дней, а завтра уже не будет ничего.

Тем не менее завтра все-таки наступило. Когда Дима открыл глаза, выныривая из беспокойной полудремы, фельдфебель оглушительно храпел, развалившись на скамье и выставив в проход босые ноги, а мимо, переступая через них и покачиваясь в такт вагону, бродили герои вчерашнего кутежа в форменных штанах и расстегнутых нательных сорочках. Алекс спал, запрокинув назад голову и разинув рот. Поезд продолжал дробно отсчитывать колесами секунды и километры.

К обеду состав прибыл на полустанок, откуда севернее уходила еще одна железнодорожная ветка – на Габах. Пассажиров в вагоне не убавилось, скорее, наоборот, стало теснее: паровозники подсадили еще несколько человек, направлявшихся к аламейской границе, – все в полевой форме и с вещмешками.

Воспользовавшись кратковременной стоянкой, Дима выглянул наружу. Облака так и не разошлись, небо застилало все то же непроглядное серое марево, однако дождя не было: вместо него в воздухе висела противная водяная взвесь, тут же оседавшая на лице. Пахло сыростью, дегтем и дымом. Вкатившись на станцию, поезд преодолел разъезд, за которым железнодорожная ветка разделялась на несколько параллельных линий – все они были сплошь заставлены платформами с громоздившимися на них зачехленными артиллерийскими орудиями. По перрону понуро бродили вооруженные винтовками часовые.

Оставаться снаружи не хотелось: Дима вернулся в вагон и, порывшись в вещмешке, достал галеты. Кипятка в поезде не оказалось: усталый проводник предложил ему набрать воды на станции, постаравшись не опоздать до отправления. Воспользовавшись этим советом, Дима наполнил фляжку и даже успел наспех умыться и сбрить появившуюся щетину, лишь потом приступив к завтраку.

Спустя примерно полчаса паровоз издал долгий пронзительный свисток, и состав тронулся в дальнейший путь. Алкоголь у пассажиров уже, судя по всему, закончился, однако ситуацию попытались исправить вновь прибывшие бойцы, поделившиеся с жаждущими собственными стратегическими запасами. Хватило их, правда, ненадолго.

День прошел без каких-либо происшествий, незаметно опустились сумерки. В этот вечер Дима долго не мог уснуть, сидел, привалившись к холодной стене вагона, глядя сквозь пыльное стекло на алый солнечный диск, опускающийся в темно-синюю пелену облаков на западе, на окрасившееся золотисто-розовыми оттенками чужое небо, которое так и не сумело пока еще стать для него своим. Он глядел на темнеющий горизонт, за которым словно за невидимой и непреодолимой чертой осталось все его прошлое, вся прожитая жизнь, казавшаяся теперь далеким и смутным воспоминанием…

Когда он открыл глаза, поезд стоял, время от времени с пронзительным шипением стравливая пар из клапанов тормозов. Снаружи виднелась усыпанная светлым камнем железнодорожная насыпь, за ней тянулась, докуда хватал глаз, бескрайняя степь, усеянная фигурками людей и машин, меж которыми виднелись выбеленные солнцем шатры военных палаток.