Борис Сапожников - Большая игра

– Вот здесь у меня металлические заменители осколков кости, – врач откинул в сторону кусок сложенной в несколько раз марли, открыв моему взору разложенные в непонятном порядке кусочки металла. – Но их я буду использовать лишь в самом крайнем случае.

Он помолчал секунду, а после, глубоко вздохнув, произнес:

– Начинаем.

Взял с поддона скальпель и сделал первый глубокий разрез.

Я всегда поражался работе хирургов. Все-таки в бою, когда думаешь лишь о собственной жизни, убивать и калечить людей проще некуда. Руби себе, помня – либо ты, либо тебя. Иного выбора нет. Не остается для него ни времени, ни места. А так, как сейчас врач, с хирургической точностью делать надрезы, глядя, как течет кровь и расходятся волокна мышц, а после обнажаются кости, – это уже совсем другое дело. Тут нужно истинное хладнокровие, быть может, именно поэтому так мало людей выбирает себе стезю врача, а уж хирурга – так и еще меньше.

Врач, имени которого я так и не спросил с самого начала нашей встречи, зная его под прозвищем сына Ибн Сины, работал уверенно и размеренно. В какой-то момент, несмотря на его почти не смолкающую болтовню, мне показалось, что передо мной не человек вовсе, а некий хитрый автомат, который разговаривает лишь для того, чтобы скрыть свою искусственную природу. Слишком уж выверенными были движения врача, даже после нескольких часов непрерывной, весьма кропотливой работы. Он резал, растягивал края разрезов, ставил какие-то хитрые зажимы и расширители, давал стечь накопившейся крови из разорванных сосудов – та бежала по каналам в операционном столе. И вскоре добрался-таки до раздробленных костей – вот когда, по его словам, началась настоящая тяжелая работа.

Я не видел разницы, однако полностью доверял его словам. Врач пинцетом вынимал из разрезов осколки костей, складывая их до поры на поднос, рядом с металлическими кусочками. Когда же эта часть работы была окончена, он начал в прямом смысле собирать сустав Армаса.

– Это почти как мозаику собирать, – делился он со мной, – только с одним важным исключением – все части ее одинакового цвета, подбирать приходится только по размеру и форме.

Вот этим-то он и занялся. Со своего места я не видел, как именно он это делает, но у меня и не было особого желания подходить поближе, чтобы стать свидетелем подробностей. Хватило и без них. Врач брал один за другим кусочки кости, погружал их в открытую рану и либо возвращал на поддон, либо оставлял в ней. Иногда составлял целые панно, соединяя осколки, прежде чем поставить их на место, крошечными стальными хомутиками. Да уж, тут и ювелиру делать нечего – такая работа ни с какой не сравнится.

Не знаю, сколько прошло времени. Окон в операционной не было, она освещалась несколькими мощными электрическими лампами. Я молча наблюдал за работой хирурга, не смея ни единым словом нарушить его концентрацию внимания. Наверное, сам он и не заметил, как замолчал, продолжая оперировать в почти полной тишине.

И потому настойчивый стук в дверь показался едва ли не кощунством. Я тут же вскочил на ноги, машинально нашарив под одеждой рукоять ножа. Громкий звук почти всегда предвещал опасность. Конечно, секача при мне не было – зачем его таскать к врачу. Сейчас я об этом пожалел.

Врач же и не дернулся, продолжая работать.

– Узнайте, что там такое, – бросил он, не оборачиваясь.

Я открыл дверь – на пороге операционной стоял Корень.

– Что стряслось? – спросил у него я.

– Тут этот, из Ордена, в дверь стучит, – ответил он. – Его волки гонят.

Не дослушав, я буквально вытолкнул Корня из операционной и вышел сам. Разбираться времени не было. Вместе мы проскочили через гостиную, я на ходу сдернул с рук шелковые перчатки, без зазрения совести швырнув их под ноги. По ходу отметил, что солнце уже начало клониться к горизонту – выходит, врач оперировал Армаса уже почти восемь часов.

Распахнув дверь, я увидел на пороге маркиза Лафайета – выглядел он ничуть не лучше, чем после нашего рейда в Уайтчепеле. Мундир порван во многих местах и покрыт темными пятнами крови, лицо осунулось, скулы сильно заострились, плечи заметно ссутулились, будто под тяжестью невидимого груза. В руках он держал знакомый еще по Лондиниуму тяжелый арбалет со стальными дугами, украшенный цитатами из Писания, и, судя по тому, как дрожали его руки, натягивать тетиву маркизу приходилось не раз и не два.

А на улице, между домов и в тени, появившейся уже в узких переулках, мелькали зловещие сутулые фигуры в серых халатах. Они почти припадали к земле при движении, что делало их больше похожими на животных, чем на людей. Да и были это самые настоящие звери в человеческом обличье. Те, кого звали волками. Волками, живущими среди людей.

Маркиз Лафайет вскинул оружие, целясь в приближающихся врагов, но я остановил его, положив руку на плечо.

– Положитесь на моего человека, – спокойно сказал я. – Он в состоянии справиться с этими тварями.

Я обернулся к Корню, но, прежде чем успел и рот открыть, тот процедил прямо мне в лицо:

– Ради этого я и пальцем не шевельну. Они нашего брата изводили сколько лет – обвиняли черт знает в чем, а я теперь ради него на целую волчью стаю идти должен? Уволь, командир, не чихну, даже когда его рвать на куски будут.

– Неволить не стану, – пожал плечами я. – Хочешь, сам вытолкай Лафайета за дверь, на поживу волкам. Но я думаю, мы многое сможем узнать у него, и, умри он сегодня, завтра придется туго уже нам. Сам же видел, какая игра тут идет против нас. Визиря и того не пожалели, хотя он для британцев был, думаю, весьма ценным человеком при дворе эмира.

С самого утра голова Сохрэба торчала на колу над стеной эмирского дворца – она была самой свежей из тех, что украшали колья. Музаффар не простил визирю нарушения порядка игр в свою честь, за которые тот отвечал. И поплатился в прямом смысле головой.

– Волки сюда не сунутся, – заявил Корень, – видимо, тоже уважают врача, иначе давно бы уже были здесь. Меня они еще точно не почуяли, а то вели бы себя по-другому.

– Они подняли Лафайета, как зверя, – покачал головой я, – и, раз не убрались совсем, значит, только ждут чего-то, чтобы напасть. А может, просто храбрости набираются.

– Тогда это уже не волки, а трусливые псы, – скривился, оскалив зубы, Корень, – и они точно не полезут в дом, как только почуют мой дух.

Неожиданно для меня он шагнул вперед, толкнув плечом Лафайета, будто не заметил его. На ходу Корень скинул пиджак, небрежно швырнув его за спину, и, едва не попав в лицо маркизу, двинулся навстречу серым фигурам, медленно закатывая рукава рубашки.

– Что он делает? – поразился Лафайет, не заметивший намеренной грубости моего бойца.

– Справляется с вашими неприятностями, маркиз, – усмехнулся я, хотя и не совсем понимал мотивы, побудившие Корня к внезапному действию.